Евангелие страданий - Серен Кьеркегор

взято, и потому Господь, взявший все это, вновь присутствовал в его открытой душе. Он не бежал от мысли о том, что все это было потеряно, и потому его душа утихала, чтобы Божие просвещение вновь посетило ее и нашло ее доброй землей, возделанной в терпении.

Господь взял. Не сказал ли здесь Иов нечто иное, чем то, что было на самом деле, не употребил ли он более далекое выражение, прежде чем более близким обозначить бывшее. Его слово кратко и означает потерю всего; нам случается, не задумываясь, говорить так, копируя Иова, ведь эти слова стали своего рода благочестивой поговоркой; но связываем ли мы с ними, не задумываясь, и мысли Иова? Ведь разве не Савеяне напали на его мирные стада и поразили его слуг[135], разве о чем ином сказал сообщивший это вестник? Или разве не молния попалила овец и пастухов, разве о чем ином поведал вестник, сообщивший это, пусть даже он назвал молнию Божьим огнем? Разве не вихрь с того края пустыни опрокинул дом и погреб под обломками детей Иова, разве вестник назвал какого-либо иного виновника или сказал что-либо о том, кто наслал этот вихрь? Но Иов говорит: Господь взял; в то же мгновение, когда он получает каждое из этих известий, он понимает, что взял это именно Господь. Кто открыл это Иову? Есть ли у него страх Божий, если он все валит на Бога; не благочестивее ли поступаем мы, когда порой подолгу взвешиваем, можно ли так сказать?

Возможно, был в мире некто, кто все потерял. И вот он принялся размышлять о том, как это произошло. Но целое оставалось для него непонятным и темным. Его радость исчезла, как сон, и забота стала для него чем-то вроде нового сна, но он никак не мог понять, почему из первого сна он был брошен в этот горестный второй; не Господь, но случай был тем, кто отнял у него все. Или же он находил, что у него все отняли обман и лукавство людей, или прямое насилие, подобное насилию Савеян, поразивших стада Иова и пастухов; и его душа возгоралась гневом на людей; и он полагал справедливым не упрекать в этом Бога. Он, в общем-то, хорошо понимал, как это произошло, самое близкое объяснение, которое у него было, состояло в том, что это сделали определенные люди; более же далекое – в том, что эти люди были злы и их сердца испорчены. Он понимал, что ближайшим образом именно люди навредили ему и, быть может, он в том же духе понял бы и то доброе, что пришло бы к нему от людей; но мысль о том, что Господь, живущий высоко на небесах, ближе к нему, чем люди, что Он ближе всех к нему и тогда, когда люди поступили с ним дурно или восстали на него, – эта мысль была ему далека. Или же он, в общем-то, хорошо понимал, как это произошло, и мог с красноречием, которое придавал ему ужас, описать это: ведь что непонятного в том, что когда море дико бушует и вздымается до небес, то оно сметает хилые строения людей, как игрушечные; и когда неистовствует свирепая буря, то все человеческие предприятия – лишь детские забавы; и когда земля содрогается под натиском стихии, и вздыхают горы, то люди и все их великие дела низвергаются в бездну, словно ничто. Такого объяснения было ему достаточно – и в первую очередь, достаточно для того, чтобы сделать его душу ко всему безразличной; ведь поистине, чтобы опрокинуть построенное на песке, не нужно и бури, но даже если человек строит на иной почве, живя в другом месте, он не может считать в силу этого свою душу спасенной от всяческих бед! Или он понимал, что сам заслужил это, что если бы ему хватило ума в нужное время все правильно рассчитать, то этого бы не произошло. И для него это все объясняло; но на деле это объясняло прежде всего то, что он исказил сам себя и сделал для себя невозможным, чтобы жизнь, а главное, Бог его чему-либо научили.

Но кто сумел бы все исчерпать, пожелай он рассказать о том, что бывает в жизни и будет нередко еще повторяться? Он скорее устанет говорить, нежели плотской человек устанет опьянять себя мнимыми, лживыми и вводящими в заблуждение объяснениями. Давайте поэтому оставим примеры, которые не смогут нас ничему научить, кроме того, – если мы еще этого не знаем, – что надлежит отвергнуть подобную мудрость мира сего, – и обратимся к человеку, учиться у которого значит пребывать в истине, обратимся к Иову и к его благому слову: Господь взял. Иов все относит к Богу; он не сдерживает душу и не угашает дух[136] в размышлениях или объяснениях, способных порождать или вскармливать лишь сомнения, даже если тот, кто довольствуется ими, не замечает этого. В то же мгновение, когда у него отъемлется все, он знает, что это взял Господь, и потому в своей потере он остается в мире с Господом, сохраняя и теперь близость Божию; он видит Господа и потому не видит отчаяния. Ведь разве только тот видит длань Божию, кто видит, как Он дает; разве не видит ее и тот, кто видит, как Он берет? Разве только тот видит Бога, кто видит Его обращающим к нему Свой лик; разве не видит Его и тот, кто видит Его повернувшимся к нему спиной, как Моисей, который все время видел лишь спину Господа?[137] Но тот, кто видит Бога, победил мир[138]; и так Иов в своем благом слове победил мир, оказался в своем слове больше, сильнее и могущественнее всего мира, который хотел не ввести его в искушение, но победить своей силой, принудить его пасть ниц перед его безграничной мощью. Сколь же беспомощен – словно лепет младенца – дикий шум бури, когда он хочет побудить человека трепетать, вырывая у него все, а человек ему отвечает: не ты это делаешь, это берет Господь! Сколь немощна рука насильника, сколь слаб ум хитреца, сколь ничтожна всякая человеческая сила, – так что скорее ей самой можно было бы посочувствовать, – когда она, вырвав все у того, кто слабее, оставляет его в отчаянном положении, а он по вере говорит: это не ты, ты ничего не можешь; все это берет Господь.

Благословенно имя Господне! Так Иов не просто победил мир, но совершил то, чего желает Павел своей пребывающей в борении общине: он,