Троица - Александр Марков

Один только келарь Аврамий невесел: даже меня выбранил безвинно.

— Ты, — говорит, — Данило, все веселишься, да со служилыми людьми винопитию предаешься, да по девкам бегаешь, а не чуешь беды неминучей, кою нам поляки уготовили. Обольстили нас обещаниями, а мы им, нехристям, поверили на слово. Разве можно еретикам доверятся? Для них присягнуть — что ягоду проглотить. Они же только о том и помышляют, как бы нашу истинную веру искоренить и святые церкви разорить. Помяни мое слово: быть беде!

И снова Аврамий принялся грамоты писать и гонцов посылать во все концы. Только я от той рассылки ускользнул и пошел за город на Девичье поле, с Настёнкой калачи есть.

Но Аврамий, может статься, и не всуе тревогою опечален. Настёнка рассказала, что приходили к ее монастырю пьяные литовские казаки и кричали:

— Эй, москва! Вот вам королевич! — и с таковыми словами снимали штаны и срамные места показывали монашкам. — Приехал от короля Федька Андронов с наказом гетману, чтобы заставил вас присягать самому Жигимонту, а буде вы не захотите, так порубать вас всех, русских свиней, и город ваш сжечь!

Тут прискакали польские рыцари, похватали тех казаков, а монастырским людям велели словам их не верить: они-де спьяну вздор болтают.

Но черницы и служечки этими мятежными речами и непристойным зрелищем так напуганы были, что попрятались в кельях и там полдня молились.

Вот я и думаю теперь, как бы разузнать, вправду ли Федька Андронов от короля такое писание привез?

Августа 23-го дня

Келарь Аврамий послал меня на Сетунь-речку в польский табор вызнать всё неложно о Федьке Андронове и о том королевском письме. Четыре дня я там пробыл, к людям с расспросами притступал и всячески ухищрялся. Но всё тщетно. Андронов подлинно приехал, и письмо привез тайное. О том же, что в письме, никто не ведает. Я и у Волуева спрашивал, и у многих поляков, когда они пьяными напивались. А тех казаков, что по Девичьим монастырем орали, гетман казнил смертью. Может, поляки оттого и онемели, что боятся их судьбу разделить?

Келарь Аврамий сказал, что, по всему судя, те казаки истину говорили. Иначе зачем бы гетману их так сурово казнить, и самое письмо королевское в такой великой тайне содержать? Должно быть, гетман ждет, чтобы его в Москву пустили; тогда, овладев нашими стенами и башнями, и нарядом огнестрельным, он уже не станет более скрывать своих коварных помыслов и силою заставит нас покориться Жигимонту.

Августа 25-го дня

Искони было в Москве главное торжище в Китае городе на Пожаре и в рядах. А теперь, ежели вздумал купить что-нибудь — иди за город на Девичье поле. Все продавцы туда перешли: и рыбные, и ветошные, и хрустальные, и серебряные, и даже, особо скажу, калашные. Там они в поле и торгуют, между городом и польским табором. И вот из-за этого скопления всякого и невесть какого народу, казаков и поляков и москвитян, и даже коломенских воровских людей; из-за такого шума и нестроения и драк и множества соблазнов — ради всех этих причин — игуменья теперь девок из Девичьего монастыря не выпускает, и ворота у них всегда затворены.

Августа 26-го дня

В купилищах да в церквах московские люди меж собою шепчутся: дескать, поляки нас обманут, посадят нам не королевича, а самого своего нечестивого короля, и станут русских людей неволею в латинство обращать, и души наши на вечное мучение обрекать.

Я-то знаю, кто этим разговорам главные заводчики: митрополит Филарет, да келарь Аврамий, да князь Василий Голицын. Но о том промолчу. А вернусь к прежнему рассказу и поведаю, какие еще я слышал меж людьми мятежные речи. Говорят:

— Условимся, братцы! Как пойдет на приступ коломенский царик, ударим в колокола да откроем ворота царику. Он хоть и вор и пакостник, а все же свой, православный. Лучше вору покоримся, чем латинам богомерзким отдадимся на поругание.

Августа 27-го дня

Гетман Жолкевский, верно, смекнул, что не будет Москва спокойна, пока царик в Коломенском стоит. Поднял он свое воинство и повел к табору Сапеги. А бояре послали наших московсих стрельцов Жолкевскому на подмогу.

Сапега выехал навстречу гетману, и долго с ним толковал, пока рати стояли друг против друга. Не знаю, о чем они там говорили, но кончилось тем, что Сапега обещал более царику не пособлять. Однако и с королевским войском не пожелал совокупиться, а остался на вольных кормах (это значит: будет как прежде, своею волею безначально грабить и разорять государство Российское).

Царик же, сведав об измене главного своего воеводы, заперся в Mикольском Угрешском монастыре. А бояре цариковы, князья Долгорукий, Сицкий, Засекин и прочие, покинули своего вора тотчас вслед за Сапегой, и прибежали в Москву с повинной.

Один из этих перелетов, именем Григорий Сумбулов, будучи у нас на Троицком подворье, рассказал такую потеху о царике: как пришли к нему гонцы от Жолкевского и от Сапеги и говорят:

— Поелику наше славное польское рыцарство вашей царской милости служить более не могут, то вы не извольте нисколько сожалеть и гневаться, а соблаговолите принять с благодарностью данное вам судьбою и Богом всемогущим, а именно вот что: его королевская милость Жигимонт твоей царской милости жалует один городок в своей великой польской державе, какой изволишь выбрать по своему хотению, Самбор либо Гродно. И пусть твоя царская милость этим удовольствуется и не требует большего, потому что ты сам видишь: Москва отдалась Владиславу, и Москвы тебе не взять, Сапега тебя оставил, и в самом Российском государстве нет у тебя сильной стороны.

Царик же, выслушав эти речи, воскипел сильно гневом и закричал:

— Ах вы изменники! Так-то вы блюдете свою присягу! Погодите, я еще войду в силу, тогда пожалеете о своей неверности, да будет поздно. А от короля Жигимонта я таких позорных посул не желаю и слушать. Скорее я стану служить у мужика, и добывать кусок хлеба трудом рук своих, чем смотреть из рук его королевской милости.

Тут выскочила Марина Мнишкова и сказала:

— Пусть король отдаст царю Димитрию Краков, а царь ему, так и быть, уступит Варшаву!

Здесь я для невежд растолкую, что Краков есть величайший польский город, Варшава же городок поменьше.

И вот после таких разговоров царик с Маринкой заперлись в Никольском Угрешском монастыре с казаками и с атаманом Ивашком Заруцким.

А наши великие бояре внезапно возлюбили Сапегу великою любовью, и послали послов к нему с арбузами и иными гостинцами.

Я же теперь думаю и не могу уразуметь: для чего мы в Троице в осаде сидели, от цынги и от тесноты умирали, и не сдавались, и хотели лучше погибнуть, чем Сапеге отдать монастырь? Для того ли, чтобы бояре нынче Сапегу арбузами потчевали? Горе нам! В конец обезумели мы! И зачем Шуйского с царства свели? Бояре-то, нынешние наши управители, чем лучше Василия? Не диво полякам на милость отдаться, а что из этого выйдет? Скорее худо, чем добро. Вот и Настёнка так же рассуждает; хоть и не девичье дело рассуждать, а все же я с ней во многих помышлениях бываю согласен: от Бога разумом не обделена.

Августа 28-го дня

Прибежал к нам в Богоявленский монастырь дьяк патриарший Никола Рыбин и как завопит:

— Литва в городе! Бояре литву впустили!

Я тотчас

же в Кремль поспешил и там доподлинно разузнал, что бояре и впрямь дозволили Жолкевскому с войском пройти через город, дабы с неожидаемой стороны ударить на вора. Но обошлось без беды: гетман клятву свою не нарушил и не захватил Москвы, а прошел мирно и направился к монастырю Никольскому. Вор же, сведав о его приближении, убежал от Москвы подальше, а куда — того не ведаю. Наверно, опять в Калугу подался. Всяко под Москвою его больше нет. Вот уже и польза нам от поляков.

Августа 30-го дня

Вчера Жолкевский в своем таборе большой пир учинил: праздновали изгнание вора. Позвали московских бояр и дворян и служилых людей. Я тоже пошел. А гетман нас дарил подарками: кому коня дал, кому чашу серебряную. А мне досталась сабля с ножнами.

Пир был веселый. Мы с Григорием заморские вина пили и до того допились, что я на обратном пути с коня упал и чуть до смерти не зашибся. Ползал потом в кустах, аки зверь лесной, подбирал сласти латинские, которые с пиру вез для Настёнки.

Лета 7119, месяца сентября 12-го дня

Вот я снова в пути, и нескоро удастся мне теперь Настёнку повидать. Еду к Жигимонту под Смоленск с великим посольством от всех городов российских и от всех чинов людей бить челом этому прежде помянутому нехристю, нечестивому королю, чтобы дал нам на царство своего поганого сына.

Великих же послов назначила дума боярская, но не по своему разумению, а по гетманову указу.

Келарь Аврамий говорил, что надобно таких послов избрать, чтобы без всякого страха и смущения твердо стояли за православную веру, ни на шаг бы не уклонялись ни направо, ни налево, и чтоб никакими посулами не прельщались и угроз не боялись, и требовали бы непременно Владиславова крещения, и всех других установлений нашего с гетманом договора непреклонного исполнения.