Гавань - Антун Шолян

Возвратившись, снова устраивались у Катины, теперь ее единственные посетители, и оставались тут до поздней ночи, мертвецки пьяные.

За все это смутное время только однажды рассеялись облака и открыли кусочек ясного неба, в который просунулся перст провидения со своим, по обыкновению иносказательным, двусмысленным напоминанием. Среди оставшихся строителей пронесся слух, что на каком-то заседании в Загребе или в Белграде, где решаются их судьбы, был публично подвергнут критике Грашо, что имя его упоминается во всех газетах, что он снят и будто бы речь идет даже о суде, о саботаже, злоупотреблениях и тюрьме.

— Грашо сняли! — злорадно перешептывались люди и потирали руки. — Так ему и надо! Должен же кто-то отвечать!

Но сверкнувшая искра радости потухла, когда вечером того самого дня инженер увидел Грашо. Грашо вынырнул из темноты словно тень, присел на краешек стула рядом с инженером, будто опасаясь, что ему вот-вот откажут в гостеприимстве. Как всегда, он был в сером, без галстука — типичная фотография для удостоверения личности. Лишившись ореола занимаемой должности и того таинственного фона, который исчез за его спиной подобно ширме провинциального фотографа, он вдруг стал похож на сезонного рабочего, приодевшегося перед выходом в город, растерянного, смущенного, не знающего, куда деть собственные руки. Глаза его еще больше вылезли из орбит; сейчас он не маскировал их, не прикидывался, что полудремлет, а, наоборот, беспокойно озирался налево и направо, отводя взгляд от Слободана.

Он заказал коньяк и, пригубив его, поморщился. Под видом коньяка Катина теперь подавала исключительно какую-то желтую мочу — низкосортный, так называемый «медицинский бренди».

— Это не «Курвуазье»[25], — сказал инженер, пробуя на Грашо иронию, словно лезвие на пальце.

— А, неважно, — сказал Грашо.

— И в лучшие дни мы тут не бог весть как шиковали, — сказал Слободан, — но некоторых, вероятно, это устраивало.

— Вы-то уж, поди-ка, не скажете, что все здесь шло из рук вон плохо, — сказал Грашо. — Вам-то не на что жаловаться.

— Я сказал лишь, что особенно мы не шиковали. Может, вам таким образом удалось сэкономить на виллу с бассейном. Но как слышно, за это вас не собираются по головке гладить.

— Что вилла? Истинный шик и роскошь, — Грашо взглянул на свои руки, неподвижно лежащие на коленях, — заключаются во власти.

— За роскошь надо платить, — сказал Слободан.

— А вы, скажите на милость, как думали? Обойтись без риска? Главная проблема всегда заключалась в одном: каким образом подключиться к общему грабежу. Как оградить себя от голытьбы. От тех, кто в проигрыше.

— От меня, к примеру?

— Подумаешь какой праведник выискался! — горько усмехнулся Грашо. — Конечно, господин сюда прибыл из чистого идеализма. Господа делают из идеализма точно то, что мы, парии, делаем по необходимости.

— Неделю назад, — сказал Слободан, — вы так не философствовали. Вы просто представляли собой мафию.

— А вы представляли собой нечто иное? Если я принадлежу мафии, — сказал Грашо, — вы точно так же, только вы — хитрее. Из всего этого вы вышли как гусь из воды, на старый манер: моя, мол, хата с краю.

Некоторое время они сидели, разговаривая ни о чем. Инженеру не удавалось разжечь в своей душе чувство мстительного ликования. Даже пожалеть Грашо он не мог. Вообще он ничего не чувствовал: внутренне был мертв.

Грашо явно хотелось поделиться чем-то со Слободаном, но, непривыкший к такому стилю беседы или к равновесию в их отношениях, он не находил нужных слов. Может, он рассчитывал заручиться протекцией Магды. А может, и он был созданием рода человеческого и в трудную минуту нуждался в товарище, может быть, даже хотел сказать, что ему жаль и гавани, и часовенки, и Слободана. Невероятная, ничтожно малая возможность. Вскоре он поднялся, кивнул головой и исчез в темноте.

В одно прекрасное утро инженеру сообщили, что отель закрывается и что последние мушкетеры — он и еще двое гостей, — к сожалению, должны съехать. Он снова поселился у Катины, в той же комнате, что и прежде, только теперь она была еще более грязной и постельное белье более застиранным и потрепанным. Викица поселилась вместе с ним.

— Ладно, на какое-то время можно, — сказала Катина, — но мне все кажется, что вот-вот и я закрою свое заведение. Никто у меня больше не пьет, не ест. Некому. Остались какие-то люди в частных домах, и все. Только зря трачу электричество.

Теперь она сама и стряпала и подавала. Когда инженер сидел один, она стояла у его столика, пока он ел, пользуясь случаем поболтать с живым человеком.

— Был тут один из Германии, — рассказывала Катина. — Мы как-то разговорились; с моими сольдами — не бог весть сколько мне удалось подкопить — я смогу открыть маленькую остерию во Франкфурте. А жаль, ей-богу, жаль! Так все хорошо пошло. Я даже заказала новую вывеску, ее только что сделали: нарисовал тот малой, помните, художник Юре, что переехал в Сплит.

Она указала ему на доску, прислоненную лицевой стороной к стене дома. Даже повернула ее, чтоб инженер мог полюбоваться созданием художника. На зеленом фоне были намалеваны кусок копченого мяса, бутылка вина и какая-то странная рыбина — видимо, барабулька, но чересчур красная и со зловещим взглядом. Посередине огромными желтыми буквами было выведено «Гавань», а под этим более мелкими «Хозяйка шьора Катина».

— Как думаете, подойдет это во Франкфурте или где еще? — спросила Катина с надеждой.

А дни текли один за другим. Слободан сидел за тем же алюминиевым столиком у Катины, охватив его снизу ногами и вплотную прижавшись к нему раздобревшим животом, который теперь помимо всего прочего усердно наполнял еще и пивом. Он часами сидел здесь, в тени, оперевшись затылком на стену корчмы, небритый, в расстегнутой на груди рубахе. Чувствовал, что чудовищно толст, грязен и не способен сдвинуться с места.

С регулярностью курантов он отбивал часы все новыми и новыми бутылками пива. Пил он теперь в основном пиво, потому что вино у Катины уже ни на что не годилось. Пиво было теплое, недобродившее, с каким-то мыльным привкусом. К вечеру подкреплял его низкосортным бренди — со временем ему удалось обнаружить источник Катининых неисчерпаемых запасов: замок на складе бывшей кантины висел только для видимости, и доступ к нескольким десяткам коробок с бутылками был свободен.

— Все равно растащат, — объяснила ему Катина, когда поняла, что он разгадал ее хитрость, но после этого уже не включала ему в счет выпитый у нее коньяк и не протестовала, если инженер появлялся со стороны кантины с собственной бутылкой за пазухой.

Он пил один или с Викицей и не отрывал глаз от моря, от его беспокойного блеска до тех пор, пока из этой калейдоскопической дали не начинало улыбаться только ему одному доступное видение: влекущий призрак гибели, сотканный из образа женщины, алкоголя, желания полностью погрузиться в собственное бессилие, в небытие, исчезнуть прямо здесь, на месте. Только после этого он мог уснуть. И засыпал в своем номере у Катины, или за столиком, или на камнях у моря, где придется.

В те часы, когда тяжесть похмелья еще не погасила желание бежать отсюда, а новый запой не окрасил в розовые тона их совместную жизнь, Викица пыталась как-то встряхнуть Слободана, расшевелить его, привести в себя, уговорить уехать. Но он лишь снисходительно усмехался и наливал новый стакан пива.

— Не беспокойся, малышка. Это как праздник. Где может быть лучше? К сожалению, этот карнавал скоро кончится, кончится сам по себе и раньше, чем ты думаешь. Незачем его подгонять. А пока нам остается просто кайфовать насколько хватит сил, балдеть на всю катушку.

Он все больше пил пива, все больше толстел и потел. Восседая за столиком, как на пьедестале, он напоминал статую какого-то восточного божка. Все в нем раздалось, отяжелело, потеряло живость — все, кроме головы. Голова существовала самостоятельно, независимо от тела. Подобно шарикоподшипнику, она поворачивалась направо-налево, будто следила за бесконечной партией тенниса, разыгрываемой перед корчмой. Он вертел головой, как медведь в клетке; и, как у заключенного в клетку медведя, отчаянье отражалось в его глазах, когда он провожал взглядом редких прохожих.

Чем меньше становилось прохожих, тем сам он становился грузнее и неподвижнее. Король в опустошенном королевстве. Великий бог-инкогнито, лишившийся паствы. Викица осталась при нем единственным апостолом.

— Veni, vidi[26], Викица, — говаривал он ей, пока еще за столиками у Катины собирались немногочисленные посетители. — Дальше люди уж пойдут без нас. Будто нас и не было. То есть они будут думать, что идут дальше. Никуда они не идут. Вертятся по кругу, как арестанты в тюремном дворе. Эти маленькие городки мне всегда чем-то напоминали тюрьму, особенно осенью. Поведение людей вообще нельзя понять, если не смотреть на них как на заключенных. А при таком взгляде многое становится ясным. Мы все в жизни будто узники. Вокруг нас — концентрические круги все большей и большей тюрьмы. Нет смысла сдвигаться с места.