Кадеты императрицы - Морис Монтегю

— Погодите, господа, — сказал Наполеон, — мы сейчас расследуем это дело. Кстати, Савари, а где же наш граф де Тэ?

— Он, ваше величество, тоже пропал с самого утра. О нем ничего не известно…

Водворилось молчание. Австриец тихо промолвил:

— Дай бог, чтобы они не встретились.

— Это почему?

— Ваше величество, Арман де Тэ — мой друг, он был со мной очень откровенен, и мне хорошо известна его ненависть к брату. Он страшно осуждает его и не может простить ему, что он служит в вашей армии.

Посланные тем временем искали по всем направлениям, тщательно шарили по всем кустарникам, исследовали все овраги. Число раненых и убитых в то утро было крайне незначительно, но между ними не было ни того ни другого графа де Тэ. Наконец, запыхавшись, прибежал один из адъютантов и доложил, что только что найдены на лесной лужайке тела обоих графов де Тэ. Они лежали рядышком, с оружием в руках.

— По-видимому, между ними произошла дуэль, — закончил свое донесение адъютант.

— Дуэль? — удивленно переспросил Наполеон, невольно приподнявшись на месте. — Из чего же вы это заключаете? Говорите скорей!

Адъютант точно и кратко описал положение найденных тел, двойной смертельный удар.

— Таково веление Провидения! — грустно вздохнул австрийский полковник. — Да, ваше величество, верьте, что это действительно была дуэль, страшная, беспощадная дуэль, между двумя братьями противоположных лагерей: между роялистом и имперцем.

— Хорошо, господа, — сказал Наполеон, отпуская их жестом. — Возьмите своего графа де Тэ, а нашего мы оставляем у себя.

Он был очень взволнован какой-то тяжелой думой. Когда австрийцы удалились, он снова подозвал к себе Савари.

— Ну, что же ты, скажи пожалуйста, думаешь обо всем этом?

— Уж, право, не знаю… Все это так туманно и запутанно, что сам черт себе ногу сломит.

— А что, если мы да осудили по легкомыслию невинных? Так или иначе, но в этом необходимо разобраться!

В это мгновение подошел Бертье и подал императору список раненых и убитых этого дня.

Император рассеянно пробежал его, но вдруг его взгляд остановился на одном имени.

— Микеле де Марш! — воскликнул он. — Снова ранен, в руку, навылет. Узнай, Бертье, нельзя ли вызвать его?

— Конечно, можно, ваше величество. Ведь он не девчонка, способная из-за насморка слечь в постель.

— Позови его! Это прямо-таки что-то непостижимое, — сказал Наполеон, обращаясь к Савари. — Меня волнует и раздражает вся эта нелепая таинственность. Я ненавижу несправедливость!..

В это мгновение в императорскую палатку вошел Микеле де Марш. Он вытянулся во фронт, отдавая честь левой рукой, так как его правая рука была перевязана. На лбу виднелся шрам от прежнего ранения. Император взглянул на это открытое, мужественное лицо и невольно смягчился.

— Капитан Микеле де Марш, — начал он, оставшись с глазу на глаз с офицером, — я, не зная вас лично, принял вас по рекомендации императрицы Жозефины в полк д’Оверна и произвел вас в чин поручика. Это была милость.

Он остановился, ожидая ответа.

Совесть Микеле была чиста, а кроме того, он был недоволен и считал себя обиженным и обойденным. Он ожидал после дела под Регенбургом повышения и не дождался его; даже его имя не упоминалось в военных бюллетенях. В настоящую минуту он видел, что император имеет что-то против него, глядит сурово и обращается к нему на «вы». Он с большим достоинством ответил:

— Да, ваше величество, это была милость, но разве я заставил вас пожалеть о ней? Я сделал все, что только было в моих силах, в деле под Йеной, имея под своим начальством солдат-предателей и изменников. Под Эйлау мы, овернцы, бились, как никто, до последней капли крови, с полным сознанием неизбежной роковой развязки…

— За это я произвел вас в капитанский чин и включил в свою свиту, — прервал его Наполеон. — Это тоже была милость.

— Да, ваше величество, я это вспомнил под Фридландом, когда я, как мне кажется, честно исполнил свой долг.

— Совершенно верно, вы выполнили очень трудную и опасную миссию. За это я наградил вас орденом.

— Это тоже было милостью, — докончил Микеле. — Я понимаю это.

— Потом, — продолжал император, — я зачислил вас к Мюрату в Испанию, вслед за этим перевел к Ланну в период последней кампании. Вы были одним из первых при осаде Регенсбурга, точно так же вы бравировали жизнью под Эссингом, Ваграмом и сегодня утром — тоже. Все это геройские поступки.

— И я так думал, ваше величество, да только перестал.

— Почему?

— Потому что я ясно читаю на вашем лице, что вы недовольны мною.

— Ты прав.

— Вы позволите мне узнать причину? — спросил, выпрямляясь, Микеле.

Наполеон встал и, пристально глядя своим проницательным взором на офицера, сказал:

— Микеле, я приказываю вам отвечать мне без утайки сущую правду… Вам известен господин де Гранлис, вы в тот же самый день вслед за ним поступили в полк. Знали ли вы, кто он, собственно, такой?

— Ах, вот оно что!.. Ну вот, я так и знал…

— Что именно?

— Что эта проклятая исповедь принесет мне несчастье.

— Значит, вы сознаетесь?

— Нет, ваше величество, не в том, что вы ошибочно предполагаете. До Фридланда я даже и не подозревал о тайне господина де Гранлиса. Но он был серьезно, почти смертельно ранен и, думая, что не выживет, открыл мне свою тайну. Иммармон и Прюнже были убиты, а граф де Тэ был при смерти. Это были единственные лица, посвященные в тайну Гранлиса. Он поручил мне в ту роковую ночь передать вам, ваше величество, после его смерти — да, именно вам — тайну его происхождения, государственную тайну, придавившую своей тяжестью мою совесть. Он поручил мне сказать вам, что умирает, ослепленный вашей славой, сожалея лишь о том, что ему пришлось так мало служить. О, если бы я только мог предвидеть то, что он собирался открыть мне, то, понятно, я зажал бы ему рот и не позволил бы вымолвить и три слова! Но я был так далек от подобного предположения!.. Искренне говорю, что я выказал ему очень мало признательности за честь подобного открытия; оно страшно тяготило и угнетало меня; мне все казалось, что я сделаюсь его невольным сообщником…

— Ага, вот видите!

— Я сделал все зависящее от меня, чтобы позабыть эту непрошеную откровенность. Вы отличили меня, повысили меня в чине… Я не считал себя недостойным ваших милостей: я всегда был искренне, глубоко предан вам. Мне в этом отношении не в чем себя упрекнуть. Гранлис поправился. Неужели я должен был выдать его, обмануть его доверие?.. Мне казалось, что нет!.. Был ли я не прав? Позвольте сказать еще следующее: все те, которым была известна тайна господина де Гранлиса, уже умерли… Это были Иммармон, Прюнже, де Тэ, а потом я. Теперь в живых остался только один я. Скажу еще, что принц… да, принц и его друзья служили вам честью и правдой и дрались как герои. Умершие теперь Рантиньи и Новар ничего не знали, а оставшиеся еще в живых Невантер, Орсимон и Мартенсар никогда и не подозревали ничего подобного. Клянусь вам честью! Справедливость императора не допустит, чтобы невинные отвечали за виновных, если только были таковые. Вот, ваше величество, в этом заключается вся моя самозащита, наша самозащита. Наши поступки говорят за нас. Такие изменники, как мы, способны составить гордость империи.

— Ого, как горделиво сказано! — сурово промолвил Наполеон. — Вы, правда, отличались, но то же самое делали и другие без всякой задней мысли. Они принадлежали мне всецело, а не балансировали между двумя влияниями. Надо уметь выбирать между Бонапартом и Бурбоном; вы не делали выбора. Это крупная, непоправимая и непростительная ошибка.

— Ваше величество, — воскликнул вне себя Микеле, — вам следовало бы сказать мне это вчера, я заставил бы себя убить сегодня утром! К несчастью, теперь уже объявлен мир. Я жду ваших приказаний.

— Микеле, вы удалитесь в свои владения.

— Мои владения!

— В ваш город, вашу деревню, в вашу хижину… безразлично, куда именно, и останетесь там вплоть до моего вызова.

— О ваше величество! Покинуть армию?!

Наполеон был тронут этим взрывом искреннего отчаяния, но, боясь уступить, овладел собой и стал еще суровее:

— Пеняйте на себя… Не будь за вами ваших военных подвигов, я не задумываясь отправил бы вас в изгнание. Идите! Я больше и слышать ничего не желаю.

Микеле низко склонил голову и, шатаясь, вышел как автомат. По его загорелым щекам катились две крупных слезы.

На следующий день Наполеон распустил свой штаб, предварительно наградив всех отличившихся повышениями, орденами и переводом в кавалерийские полки. Обойденными оказались лишь Орсимон, Мартенсар и Невантер, оставшиеся в капитанском чине и зачисленные в линейные полки. Они были крайне обижены, поражены подобной немилостью, но тем не менее были далеки мыслью от истинной причины неожиданной опалы.