Остановись, мгновенье… - Виктория Самойловна Токарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Захотелось что-то сделать: пустить газ, например. Но почему она должна заниматься самоликвидацией? Пусть это сделает Толик. А впрочем, пусть живет как хочет. Она больше в этом не участвует.
Татуся достала с антресолей чемодан и стала кидать туда свои вещи. В голове рвались мысли. Вспышки. Короткое замыкание.
Татуся закрыла чемодан и вышла из дома. Отправилась к родителям на улицу Усиевича. Она ехала сначала на автобусе, потом на поезде метро, как Анна Каренина, и думала о том же, что и Анна.
Лучше бы Толик умер. Его бы закопали, и Толик исчез из ее жизни бесповоротно, оставив светлые чувства. А сейчас он предал, выпихнул ее на холод, и она больше никогда не согреется. Почему он сам не сказал? Почему она узнала это от других? Вся консерватория знает. Все знают. Какой позор, какая пошлость… А теперь еще ребенок. Татарчонок. Рустам, понимаешь ли… У мусульман с этим строго. Приедут братья Дины из каких-нибудь Набережных Челнов и прирежут Толика. И правильно сделают.
Татуся позвонила в квартиру родителей. Открыла мать в своих вечных янтарных бусах.
Татуся ступила в прихожую, отбросила чемодан, взвыла и прижала лицо к стене.
Появилась домработница Шура, посмотрела и сказала:
– Стену грызет…
Мать подняла чемодан и проговорила спокойно:
– Можно жить и без любви.
– Я не буду жить, – молвила Татуся.
– Будешь. Не ты первая, не ты последняя.
Отец, безумно любящий дочь, спросил:
– А зачем тебе муж? Мы у тебя есть, что еще надо?
В молчании сели пить чай.
– Все мужики кобели, – заключила мать.
– Не все, – сказал отец. – Есть порядочные.
– Порядочные – это те, у которых петух не поет.
– Какие? – не разобрал отец.
– У кого машинка не работает.
– Пишущая? – уточнил отец.
– Писающая.
– А ты откуда знаешь?
– Значит, знаю, раз говорю.
Дальше было ужасно.
Татуся сделала попытку покончить с собой наиболее легким способом: заснуть навсегда. Она опрокинула в рот горсть снотворных и запила большим количеством воды.
Мать нашла ее утром без признаков жизни. Вызвала скорую. Скорая отвезла Татусю в больницу. Там ее промыли со всех концов, вернули с того света на этот и отправили в психушку. Такой порядок. Всех самоубийц – в психушку.
Когда Татуся открыла глаза, ей показалось, что она в аду. В комнате было шестнадцать коек. На койках сидели и лежали тени. Они качались, выли, бродили по палате – кто во что горазд.
Пришел Толик. Он не смог находиться в этой обстановке и хотел забрать Татусю домой. Но оказалось, что психушка захватывает людей, как капкан. Попасть легко, а выйти невозможно. Подключили отца с его заслугами, задействовали консерваторское начальство Толика.
Татуся объяснила лечащему врачу, что именно вынудило ее на поступок. Врач покачала головой и сказала:
– Все мужчины имеют жен и любовниц. Это практически норма. И если все жены начнут кончать с собой, в стране не останется населения.
– Вы действительно так думаете? – удивилась Татуся.
– Конечно. Враг любви – привычка. Привычка убивает страсть. Требуется обновление.
– А как же мораль?
Татусе казалось, что все семейные пары живут в любви и привычка только усиливает и углубляет чувство. Каждый человек меряет по себе и не представляет другого мерила. Татуся никогда бы не отвлеклась на любовника. Зачем тратить энергию на чужого человека? У нее нет на это ни времени, ни желания, плюс брезгливость. Так же должно быть и у мужчин.
– Мужчины полигамны, – объяснила врач, – это в их природе. В их задачу входит оплодотворить как можно больше самок.
Татусе была неприятна эта бардачная теория. Именно за подобный образ жизни Бог уничтожил Содом и Гоморру. Но Татуся не возражала. Она хотела понравиться врачу и поскорее покинуть этот дом скорби.
Все кончилось благополучно. Толик заполучил Татусю обратно. Подвел итоги:
– Ну ты и вправду сумасшедшая.
– Почему это?
– Нормальный человек хочет жить.
– Я не хочу жить в грязи.
– А Вадик?
– Вадик извлечет свои уроки, – сказала Татуся.
– Значит, так… Давай больше не будем говорить на эту тему. Ты поедешь домой, и все будет как раньше.
– При одном условии: ты никогда не пойдешь к татарке и к этому ее… Рустаму. Их не существует. Понял? Никогда! Никогда! – Она потрясла кулаками над головой.
Толик молчал.
– Или так, или никак. Я не собираюсь тебя ни с кем делить.
Он обхватил Татусю обеими руками, прижал к себе ее похудевшее тело, стал целовать ее лицо, шею. От волос пахло больницей. Игла жалости и вины прожгла Толика.
– Я готов выполнить любое твое условие, – забормотал он. – Как скажешь, так и будет.
– Поклянись! – потребовала Татуся.
– Клянусь!
– Чем?
– Чем хочешь.
– Поклянись Вадиком.
– Вадиком я не клянусь.
– Ну хорошо. Тогда просто дай честное слово.
– Честное слово, – сказал Толик.
– Еще раз.
– Не надо еще раз. Получается, что ты мне не веришь.
Татуся задумалась. В сущности, у нее не было другого выхода, кроме возвращения в прошлую жизнь. Хорошо, что Толик ее зовет обратно. Мог бы уйти к Дине и Рустаму. А почему нет? С Диной у него общее призвание, а ребенок – всегда ребенок.
– Я тебе верю, – сказала Татуся.
Жизнь возвращалась на круги своя, но что-то не вернулось никогда. Застряло там. В том времени.
Началась новая жизнь. Она ничем не отличалась от старой. Толик уходил на работу и возвращался с работы. Обожал учеников. Консерватория гордилась своим мастером. Гениальный мастер ценится не меньше гениального ученика, тем более что ученик приходит и уходит, а мастер остается навсегда.
Татуся работала в школе, преподавала литературу в старших классах. Ввела во внеклассное чтение запрещенных авторов: Платонова, Булгакова, Гумилева.
Организовала литературный кружок. Обсуждали прочитанное. Некоторые ученики так заражались настоящей прозой, что сами начинали писать. Приносили. Читали вслух. Подвергались критике или, наоборот, одобрению. Татуся сразу видела одаренных.
Ей нравилась работа, и малая зарплата не угнетала. Толик – профессор. Семья обеспечена.
В школе, как правило, женский коллектив. Женщины, как правило, люди трудной судьбы. А трудная судьба, как правило, никого не украшает. Многие училки – сама серость. Их следовало бы гнать в шею, но никто не гнал. Они работали, сеяли в душах детей лень и равнодушие и желание отскочить подальше от предмета.
Сын Вадик рос быстро, как князь Гвидон в бочке. Он был совершенно равнодушен к литературе и к музыке. Ничего не читал. Учиться музыке не захотел. Слух у него был внутренний, то есть он понимал как надо, но интонировать не мог. Вадика тянуло в спорт: бег, прыжки, теннис. Вадик был перенасыщен энергией. Эту энергию следовало расходовать. Он
