Замурованные: Хроники Кремлёвского централа - Иван Миронов

…Целый день идет дождь. На прогулке дали большой дворик. Впервые за неделю я побегал. Френкель, терпеливо дождавшись, пока закончу, стал сам наматывать круги. Бегает он на счет, борясь с собственными рекордами. Последний у него — четыреста кругов.

…В хате тишина, только мерно работает вытяжка. Хочется спать, банкир на ознакомке. Я улетел на свою верхнюю шконку — прямо на уровне решки. Отчего-то стало вдруг повольному радостно, нахлынули забытые чувства, голову закружило умиротворение. Отчего? Прямо с подушки, сквозь решетки и открытую форточку между ними я вижу улицу, зелень, крыши домов, но все не то, близко, рядом, но не то, это уже все было… Может, дождь? Небрежной рябью мазков сошедший с полотен Моне… Но небо плачет уже вторую неделю. И все-таки это ближе, теплее. Вдруг обжигает. Все! Нашел! Я слышу дождь! Прекрасная музыка, которая не играла в ушах с прошлой осени. Я и не мог ее слышать из-за особенности расположения окон в камерах, где прежде сидел. Здесь же, на пятом этаже, прямо под решкой раскинулась цинковая кровля дурдома, издававшая звуки торжественней и благозвучней любого музыкального оркестра.

С утра Френкеля забрали на суд. У него продленка. Сутки подряд он писал текст своего выступления, практически не спал. Работоспособность и упорство у него колоссальные.

На прогулке вдоволь набегался, в хате облился холодной водой, прямо к завтраку принесли газеты. Чем не жизнь?! Полистав прессу, завалился на шконку, ночью толком не спал. Под накатывающий сквозь форточку ветерок засыпается здесь быстро. Часа в четыре застучали тормоза.

«Собираемся с вещами». Сопоставив факты, прихожу к выводу, что перекидывают на общую тюрьму. В таком случае к полуночи смогу хлопнуть боевые сто грамм и услышать родные голоса, пусть даже и по телефону.

Упаковавшись, черкнув сокамернику прощальную записку, перекусив на дорожку, сообщаю продольному о готовности на этап. Через двадцать минут вывели, под вой «кукушки» повели вниз. Ура! Срываюсь с заморозки! На четвертом этаже сидят баландеры, третий этаж — для нас, обвиняемых, но он вроде как под ремонтом. Но маршрут этапа обрывается именно здесь. Пятнистая сутулая спина остановилась возле хаты 303. Синие обшарпанные стены, облезлая краска на сером металле тормозов с середины января успели подзабыться.

Вещи перенес за три ходки. К этому времени соседние камеры на пятом этаже уже сиротливо распахнуты. Похоже, разгружают этаж. С учетом того, что пятый этаж недавно из-под ремонта, значит, расчищают или под чей-то массовый заезд, или для переоснащения аппаратурой.

Новое мое прибежище четырехместная 303-я — в ужасном состоянии. Штукатурка пузырится от влаги, трубы гнилые и ржавые, вентиляция гудит, как вертолет, и работает в обратную сторону. Верхнюю и нижнюю шконки уже подобрали два пассажира. Один совсем молодой, на вид лет семнадцати—восемнадцати, другому слегка за тридцать, сухой, с рельефной мускулатурой, с явным прибалтийским акцентом. Хлопцы заехали передо мной, поэтому разруха в хате вполне оправдана.

Судя по всему, камера давно нежилая. Повсюду пыль, черный налет на стенах, слепая от грязи форточка. Решка стандартная для третьего этажа: окно замуровано матовыми блоками, с правой стороны вморожена форточка, помимо основной решетки снаружи прикрыта металлической сеткой. Ни занавески на дальняке, ни сушильных веревок, ни крышки на унитазе. Ни холодильника, ни телевизора. В электрочайнике — толстый слой ржи и накипи. Пожитки новых соседей беспорядочно украшают унылый пейзаж.

Подростка зовут Пашей Скачевским, ждет суда за убийство гендиректора страховой компании Карена Абрамяна. Атлет представился Сашей, сидит по 228-й.

Слух меня не подвел: Саша Золин, будучи русским, действительно гражданин Латвии. С его слов вырисовывается смешная и мало правдивая история. Якобы Сашин одноклассник отбывал пожизненный срок в Эквадоре, и спустя пять лет ему представилась возможность совершить побег — за 20 тысяч долларов вертухай обещался вывести его за ворота. «Или на следующей неделе, или никогда». Одержимый идеей спасения товарища, Саша подписался под халтуру — доставить из Питера в Москву кило кокаина. Дальше как в криминальной хронике: поставщики «дури» оказались мусорами. Вот и приходится Саше уже пять месяцев вместо культурных любоваться тюремными достопримечательностями столицы. Оккупировав верхний шконарик, я погрузился в тягостную дремоту. Сон не шел. Чтобы не теребить душу, надо срочно заглушить нахлынувшую тоску. Заварили чай, достали сушки и шоколад. Затем по плану: кто из какой хаты, кто с кем сидел…

После отбоя за тормозами началось движение — переезжал претендент на свободную шконку. Включили свет, открыли тормоза. На пороге стоял Френкель. Он настороженно улыбался, пристально вглядываясь сквозь золотооправные диоптрии в постояльцев пещеры. Вокруг него стояло восемь вертухаев. На полкоридора раскинулся обоз банкира, который с трудом загрузили в камеру.

Тропики. В хате стопроцентная влажность, невозможно дышать. Табачный дым накаляется, тяжелым паром наполняет легкие. Пот заливает глаза, горькой солью омывает губы. Полотенце не может высохнуть вторые сутки. Чайник стараемся не кипятить, каждое чаепитие на полчаса превращает камеру в парную. Мыться бесполезно, стираться нельзя. По полопавшейся черно-желтой штукатурке ползут опарыши, время от времени срываясь на головы. По первости непривычно мерзко, потом не замечаешь. Отсыревшие спички зажигаются через одну. Френкель на ознакомке, остальные в ошалелом от духоты забытьи. Саша нараспев по памяти декламирует «Мцыри». Завидное для латышского наркодилера знание классиков.

— Слушай, молодой, — кричу я Паше. — Узнаешь поэзию?

— Не-а…

— Ладно, — не отставал я. — «Мцыри» кто написал?

— Не знаю, — честно отвечает парень.

— Сам студент, мама школьный завуч и не знаешь?!

Паша развел руками, отрешенным, немерцающим взглядом не отрываясь от телевизора.

За тормозами звучит спасительное «на вызов с документами». Через пару минут с наслаждением и радостью ловлю коридорные сквозняки. Вместе с адвокатами пришел следователь ознакомить меня с результатами почерковедческой и судебно-психиатрической экспертиз. Впрочем, следователем назвать его трудно. Мой одногодок, по натуре — ничтожество, по повадкам — хам. Старлей-побегушечник, приписанный к следственной группе из Смоленской прокуратуры. Неглаженый синеполосатый костюм, футболка с блестками, волосы обильно напомажены какой-то жирной дрянью. «Сутенерский прикидон», — отметил я про себя. Последний раз видел его первого марта, когда мне было предъявлено обвинение в новой редакции. За это время Владимир Анатольевич Девятьяров успел обзавестись обручальным кольцом.