Бледный - Нара Плотева

Девяткин удивленно взглянул, но Сытин, кажется, не шутил.

— В «Теогонии» Гесиода хаос — бескрайнее пустое место, существовавшее до вещей. «Бездна великая… Дна не достиг бы той бездны в течение целого года». Хаос — исходная нерасчленённость, где границы меж «я» и «не-я» размыты, всё есть одно, всеобщее. Первобытные представления — это смешанные формы, вроде кентавров, ехидн, эринний, сфинксов, сирен, тифонов и прочих, с лёгкостью обращающихся друг в друга, потому что хаос един. Потом из него последовательно возникают антиномии: тьма и свет, женское и мужское, земля и небо. Хаос — противоположность Космосу, упорядоченной гармонии. Хаос — неупорядоченность, дисгармония и бесформенность, смутный поток. Он равен небытию, неописуем и неподвластен логосу — инструменту анализа. Он жив мифом, единством мысли с образом. Космос создан предметным, или же понятийным мышлением. Но у хаоса свой язык — интуиция, она же миф. Миф сводит субъект с объектом, грёзу с реальностью, имя с предметом. Для мифа нет невозможного. Хаос — корень.

— Что ж, с ним покончено? — произнёс Девяткин. — Пройдено? Вроде матки, откуда вылез и не вернёшься?

— Так думали… — Сытин с кресла включил систему, и заиграла музыка. — Моцарт, семнадцатый концерт… Прокофьев уже не столь сладок. А современная music вообще дисгармонична, как, впрочем, живопись… Тоня, найдите Поллока… Но если живопись после гармонии вновь пришла к хаосу, значит хаос — не пройденная фаза. Наука зашла в тупик и ставит вопрос о возвращении отвергнутых мыслеобразов. Не самих горгон, но трактовки мира как состоящего не только из Венер Милосских. Мир чего-то лишён, мир засыхает, и добываемый рубкой хаоса этико-эстетический шлак безжизнен. В мозгу у нас сидит подсознание, а в нём хаос… — Сытин вздохнул. — В общем, хаос — всё ещё основа космоса и условие всего существующего… Придуман даже «хаосмос», попытка встроить одно в другое. Ясно, что с первозданностью ушло живое. Нет счастья, чувствует каждый. Его нет и нет, пусть рыночное изобилие… Мёртво всё. Чем громче хохот, тем он безжизненней. Потому-то считается дурным тоном писать под Моцарта — гармонично-пряно…

Девяткин слушал. Всё так и было: он тоже чувствовал, что живёт частично и дистиллированно; его обгрызли, и из живого тела он стал муляжом. Между ним и счастьем — нормы. Оно завоёвывается трудом, рутиной. А выиграв бой, чувствуешь, что счастье — оно уже не вполне счастье, и ты устал… Ему понравились слова Сытина, что космос, этот мир законов (где он, Девяткин, — сброшенная карта), оказывается, — не единственный. Что он, любя розы, любил в них хаос как основу жизни, которая возвращается, предъявляя права. И там он не виноват, ведь там нет правил, там не только не швырнут в тюрьму, но и не заставят мучиться совестью. Там сфинксы, тифоны, которые живы и являются отражением сложной и сверхбогатой сути, которую человек предал — не вынес либо не захотел вынести. Люди есть инструмент упрощения бытия. Начинали с Гомера — теперь сериалы, китчи, фигляры. Прежде дом был раем, прекрасней Растрелли и Микеланджело, Гайднов и Фидиев. Нынче дом — в худшем случае куб под крышей, а в лучшем — клетка пентхауса.

— Возвращаемся, — сказал Сытин. — Мы возвращаемся к праосновам. Уже есть теория, где случайность так же ценна, как и необходимость, где беспорядок важен, как и порядок, где хаос рассматривается, как принцип творческий. Именно не закон — а хаос. Всё, что ломает порядок, как бы случайно привносит в мир нечто новое… Вот дерево с его разветвлениями. Был прямой, геометричный ствол — вдруг отпочковался хаотичный ход вбок…

— Теория… — молвил Девяткин. — Я тебя понял. Но поконкретней… если можно, — добавил он, видя, что Тоня уже спит, раскрыв альбом на странице с супружеским портретом. — Как-то облечь бы в плоть. Не хочу… Мне нельзя обманываться… Повторю вопрос: ценность? Какая ценность? Чем хаос ценен? Ты сказал, жизнь в нём ярче? Но вдруг зло наше — негатив прогресса, и мы с ним боремся, как с сопутствующим шлаком? Может, Хаос — ничтожнейшая часть космоса, его шлак?

— Будем уходить от конкретики, — вздохнул Сытин. — Будем искать не вещи, будем искать корни. Мы ушли от них в фальшь, отчуждены от Вселенной, лишились универсальности, стали эндемиками, которые способны жить лишь в конкретной точке и нигде больше… Ценность хаоса? Хаос возвращает к истине, к жизни подлинной. Отверженная изначальная жизнь имеет во сто крат большее право на бытие. Небытие способнее бытия — способней, раз бытие без него не может. Сказано, что в конце дней будут войны и землетрясения. Сказано об Антихристе, который не монстр, а личность, — в силу своего дара он покончит с этим миром. Миром, осуждённым провидцами, но охраняемым теми, кому он выгоден, — с виду почтенными, респектабельными людьми. Имеет Антихрист право? Вот от чьего имени говорит политик? От имени групп, от нации. От чьего имени говорит наставник, Будда или Нил Сорский? От космоса. От чьего имени говорит Антихрист? От хаоса, как от жизни, которая превосходит нашу… Вот точный научный факт, — сказал вдруг Сытин. — Открыли, что кроме изученной части космоса есть области «чёрных дыр», тёмной материи и энергии, функционирующие иным порядком… впрочем, «порядок» здесь неуместен, не то словцо. В них не действуют известные нам законы, объём же их — девять десятых мироздания. Там иные образы времени, пространства и всех известных Земле процессов, — об этом есть изумительные книги, вроде Страбоновых о неведомых землях… Думаю, это хаос, который был прежде и здесь… Кажется, — говорил Сытин, — за кучу навоза принят огромный пласт, на котором мы, хомо сапиенс, построили свой сарай. Есть сказка о сослагательном наклонении — якобы мир таков, как есть, иного не могло быть. Но это ложь: считая данность истинной, мы её почему-то без конца реформируем, а это указывает на ложь… Признать, что бесконечность зла, а мы в борьбе с ней делаем мир добрее, — страшное самомнение, дерзкий апломб тех, кто не может создать не только себя, но и вошь… Пора вернуться в реальность, проглядывающую сквозь трещины нашей фальши… Это — подвиг Антихриста, как его называет земная власть. Он будет говорить от имени тёмной энергии и материи, от имени «чёрных дыр»… Уверен, так и будет. Нет оснований считать мир лучшим, если из нашей памяти всплывает тоска по счастью… Есть о чём тосковать, есть! О девяноста процентах мира, сведённых ко злу, к навозу под грядку лучшего, признанных тьмой — но являющихся сверхсветом, как бывает, если глядишь на солнце, а в глазах тьма… Ценность, спрашиваешь? Ценность в новой и полной жизни, которая будет! Ценность в ярких, дивных красотах! Ни то, ни другое Адам не вынес. Он упростил эстетику и дух хаоса. Он признал их злом. Их надо вернуть — вернуть гекатонхейров, горгон, тифонов. Надо вернуть… Пока не пришли иные.

— Кто? — вздрогнул Девяткин.

— Они, — сказал Сытин. — Жители хаоса. Некий вид жизни.

— В космосе?

— В тёмных энергии и материи.

— Где это?

— Там, где хаос… — Сытин, помедлив, отвёл взор, — Рядом, везде. Он в нас.

— А я при чём? — бормотал Девяткин. — Я, что, предтеча хаоса?

— Может, и нет… — Сытин взглянул на Тоню. — Хаос могуществен, потому что вмещает все возможные структуры. Вывод: сущности хаоса, о которых рассказывает миф, истиннее, чем мы. Почему же они погибли, если они лучше? Но и Христос погиб. Серость разрушит лучшую из мозаик. Палка с её функцией убивать сделала своё дело, повернув мир к серости. Сила всегда проста. Антихрист придёт не с силой. Он поведёт туда, где всё будет всем, где нам потребуются сто глаз Аргуса, чтоб охватить красоты, и мощь титанов, чтобы дышать свободой… Вдруг ты избран? — в упор спросил Сытин. — Может, ты больше того, во что вмещён. Вдруг ты не дистиллированный, как Моцарт, который, жалкий недоросль, был богом музыки? Ведь формально, — закончил он, — твой многолетний уход за розами был поклонением хаосу… Может, поэтому он и здесь?

Оба молчали.

Когда за окном забрезжило, Девяткин встал.

— Тоня пусть спит, — сказал он. — А я поеду… Много дел. Много.

Сытин пожал ему руку и сказал:

— Мир так ждёт счастья, что, я надеюсь, вдруг ты Антихрист? Но страшно — знаешь что?

— Что?

— Жить бледной тенью, имея великий дар.

Девяткин вышел.

Пятница

Он возвращался, в голове его путались древнегреческие чудища и библейский лик Зверя из Апокалипсиса. Дано ему воевать святых и победить их; дана ему власть над всяким племенем; на рогах его диадемы, а в голове хула Богу… Он даже тронул лоб — проверить, не выросли ли рога. Болезненный натиск образов, страхов и напряжения вызывал желание стряхнуть их. В Жуковке он вылез из автобуса и помедлил. Совсем рядом, за плотным туманом, — здание милиции. Сунув руки в карманы брюк, он стоял, как пьяный. Ведь можно сдаться…