Агент силовой разведки - Михаил Нестеров

Насколько Склодовская поняла Мартьянова, у него было небольшое окружение, никаких доверенных лиц, все дела решал сам. Иногда для охраны и особых поручений он привлекал наемников, которых с ним связывали только деньги.

Габриэла редко курила. Однако в этом отпуске позволяла себя полпачки в день. Сама себе объяснила это желанием снять усталость и напряжение, охотой вникнуть в суть непонятных ей вещей и поступков Мартьянова. Она прикурила тонкую сигарку и продолжила оценивать гостеприимного хозяина по десятибалльной шкале. Да, у него получилось ровно, буквально по одной доске провезти тележку по мосткам и с разгона завезти ее на бон. Остановка. Что дальше? Дальше Мартьянов вывалил мертвый груз из тележки и вывел ее обратно на мостки, осмотрел, проявляя искреннюю заботу и любовь к своему садовому инвентарю.

Вернувшись на плавучий причал, Вадим спрыгнул с него в кокпит катера. Это был красивый, способный на равных соперничать с моторной яхтой катер: с высокими белоснежными бортами, не меньше семи метров в длину, со спасательным кругом на носовом люке. Мотор завелся с пол-оборота. Оставив его работать на холостом ходу, Мартьянов размотал нейлоновый фал и бросил один конец на понтон; второй конец закрепил на утках, соорудив нечто вроде трапеции. Привязав тело Анри за ноги и продев его в спасательный круг, отдал швартов и дал газу. Фал натянулся и сдернул тело директора музея в воду. Оригинальное решение, равнодушно заметила Габриэла, провожая эту морскую труповозку взглядом. Катер шел на малых оборотах, чтобы не оторвать трос и не вырвать утку. Он отошел довольно далеко от берега, на милю наверное, и остановился. Мартьянов подтянул тело к борту, освободил его от спасательного круга и снабдил грузом, привязав к ногам якорь. И обрезал трос. Тело Анри пошло ко дну.

Мартьянов вернулся весь мокрый от соленых брызг, бросил майку на спинку кресла, надел сухую, посетовав:

– Все приходится делать самому.

– Чтобы вышло хорошо?

– Ты такая проницательная, просто обалдеть можно.

– Не хочешь рассказать, что здесь вообще происходит?

– Выпьешь со мной? – начал успокаиваться Вадим.

Склодовская пожала плечами: почему бы и нет?

Сегодня она была одета в сарафан-майку ниже колена и выглядела в ней молодо и сексуально. С Вадимом они провели ночь в одной постели. Габи проснулась в пять утра, когда до восхода оставался час или два, а луна не спешила покидать небосклон.

Мартьянов принес ей скотч, и они выпили. Он приступил к делу.

– Ты до сегодняшнего дня была уверена в том, что помогала Лугано подчищать за военной разведкой и МИДом во избежание «эскалации польско-российского противостояния». Я цитирую тебя. Но это всего лишь ширма. Лугано охотится за коллекцией драгоценностей. Крайца он убрал как свидетеля, потому что поляк подобрался к нему вплотную. А тебя он использовал. В 1992 году я спас часть коллекции, самое ценное, ядро, можно сказать. Мать этого психа, – Мартьянов кивнул в сторону моря, – чуть не застрелила меня в запаснике. Я не мог вывезти коллекцию из этой страны и осел здесь. – Он сделал глоток виски и продолжил: – Рано или поздно меня начали бы искать... В первую очередь я приехал к тебе.

– Почему именно ко мне?

– Потому что ты работала в паре с Лугано, а на поиски был брошен именно он. Я не рассчитывал, что он привлечет и тебя тоже. Но, получается, я ошибся. Представить себе не мог, что «польское направление» выстрелит через столько лет...

Он говорил одно, а думал о другом. Ему следовало бы вести себя осторожнее. Но как? Каждый прожитый день напоминал ему о его гениальном плане; каждый прожитый день – еще одна капля в его море Спокойствия. А вот Лугано... тот походил на пресловутого араба, поклявшегося отомстить кровнику и, совершив вендетту через много-много лет, разочарованно вздохнувшего: «Рано...»

Мартьянов не боялся Болотина как официального или полуофициального лица, и вообще любых официальных лиц. Он был гражданином Туниса, имел прочные связи далеко за пределами этой страны. Страх ему внушал Виктор Лугано, номер два в агентурной группе...

Вадим выдержал паузу.

– Хочешь взглянуть на коллекцию?

– Она здесь?

– Да, – кивнул он, – на моем маяке.

ГЛАВА 17

Наемники

Виктор Лугано пришел в музей в половине одиннадцатого, обошел все залы, даже спустился в подвальное помещение, доступ в которое, к его удивлению, оказался открыт. Он поднялся наверх в надежде, что с минуты на минуту встретится с Анри. Его нетерпение было объяснимо. Ему показалось, два дня назад он убедил директора музея, посеяв в нем сомнения, и сделал это не на словах и не под давлением, согласился подождать еще сутки. Прошел еще час, а директор так и не появился. Он не пришел на работу. Сбежал? Если да, то он уже сейчас на пути к Вадиму Мартьянову.

Сегодня в Музей национальных традиций прибыло сразу три группы экскурсантов, можно сказать, он ломился от наплыва туристов из европейских стран – и странная, по меньшей мере, просьба этого человека для Николь была совсем некстати.

Тридцатилетняя Николь Лаббе изобразила очаровательную улыбку и покачала головой:

– Нет, нет, извините.

Она видел этого импозантного человека позавчера. Около двух часов пополудни его принимал у себя директор; с тех пор Николь своего шефа не видела. Но слышала его голос по телефону. Анри позвонил ей на домашний в семь часов утра и спросил что-то несуразное: «Я тебя не разбудил?» – что походило на анекдот. Очаровательная шутка, ничего не скажешь. Их кроме работы, которой они отдавались целиком, сближало еще одно: они были метисами. Николь была стройной, красивой, смуглолицей, очень похожей на свою мать, француженку.

Она принимала посетителя в своем кабинете; следующая дверь прямо по коридору вела в кабинет Анри. Конечно, она помнила Лугано, о чем и сказала ему, добавив:

– Когда Анри принимал вас в своем кабинете, я была здесь, у себя. Работала с бумагами.

– Он не заходил к вам позвонить?

– Почему вы спрашиваете?

– Он отлучился на две-три минуты, и мне думается, он мог позвонить одному человеку.

– Ну, за две-три минуты можно позвонить двум-трем людям.

– Николь, у вашего босса проблемы. Я пытаюсь решить их, ничего более. Он назначил мне встречу. От вас я узнал, что он уехал чуть свет. Напрашивается – сбежал.

– Хорошо, – пошла она на уступки. – Анри мог позвонить из соседнего кабинета. Раньше он принадлежал его матери. Извините, больше ничем помочь не смогу. У меня сто дел.

– Кто кого копирует: вы своего шефа или он вас?

Лугано опередил Николь и первым встал со стула. Выйдя из помещения и бросив взгляд на соседнюю дверь, бросил под нос: «Отлично!» Дверь была оборудована английским замком.

Николь Лаббе вышла проводить его. Во внутреннем дворе музея, с утра наводненного экскурсантами, она снизошла до улыбки (раз уж он уходит, отстав от нее): «Вот видите?» – и скоро потеряла его из виду.

Лугано смешался с толпой, которую разбавили манекены в дворцовых жилых комнатах и замках для приемов. Он прошел через один такой зал и вышел к лестнице, ведущей на административный этаж.

Его складной швейцарский нож был снабжен механической отмычкой, и она к этому замку подошла идеально. Прежде чем войти в кабинет Наимы, Лугано оглянулся и прислушался. Уместно или нет, но в довесок к оживленным дворцовым сценкам из динамика лилась восточная музыка.

Виктор плотно закрыл за собой дверь и шагнул к столу. Здесь его интересовал только телефон. Он оказался проводным, но с адресной книгой и памятью на тридцать номеров. Вчера Лугано в кабинете Анри не заметил пыли, у Николь Лаббе вообще было стерильно, как в реанимации. Здесь даже со стола давно не вытирали. Только с краю поверхность стола блестела. Лугано представил, как Анри садится на стол, тянется к телефонному аппарату. Вряд ли кто-то еще, кроме него, пользовался этим телефоном.

Лугано открыл список исходящих звонков. Последний был сделан позавчера в 10.50. Он помнил точное время – засек на «Ролексе», когда Анри «пошел принимать лекарства». Да, в это время он сделал звонок.

Виктор записал этот номер. Подавил в себе желание позвонить. У него даже ком подкатил к горлу. Слишком многое связывало его с Вадимом Мартьяновым. Он не считал его своим наставником, но – старшим товарищем, на которого равнялся. Но тлела в нем слабая надежда: голос человека, который снимет трубку, он услышит впервые в жизни; он извинится и повесит трубку. И это означало бы отсрочку, передышку, слабость, как хочешь назови.

Что заставило Вадима стать на путь предательства? Что за причина расколола его душу? Наверное, он и сам не помнил этого. Диссидентская зависть? Это его, Вадима Мартьянова, термин. Он не любил диссидентов (это несмотря на то, что часть из них охотно соглашалась на сотрудничество и относилась к категории сексотов, о них Директор отзывался в стиле кардинала Ришелье: «Предательство – вопрос времени»), этих невежд, «не ведающих, какой нож для мяса, какой для рыбы». Он считал диссидентство способом свалить за рубеж и лаять оттуда на свою территорию. И чем громче будет лай, тем лучше будут кормить и трепать по холке новые хозяева.