Обольщение. Гнев Диониса - Евдокия Нагродская

– Хоть бы мне с ней покончить! – вздыхаю я с грустью.

– Концы бывают разные. Одни уходят от страстей, от любви, от волнений и привязанностей, а вам вот приходится броситься в этот водоворот для счастья окружающих и этим покончить с личной жизнью.

– Это недурно и вполне прилично для «парадоксальной» женщины, как называл меня покойный Сидоренко, – говорю я с горькой улыбкой.

– Разве Сидоренко умер? – рассеянно спрашивает Латчинов.

– Фу, что я его хороню? Он жив и даже недавно женился, но все прошлое так далеко ушло, как будто умерло.

Я задумываюсь.

– Итак, Татьяна Александровна, я берусь успокоить и осчастливить Илью Львовича. А Старк?

– Что же мне делать со Старком? – пожимаю я плечами. – Опять буду избегать его.

– Значит, он один будет несчастлив.

– Послушайте, я удивляюсь вам сегодня и опять спрашиваю: вы шутите?

– Да нимало, Татьяна Александровна.

– Ну прекрасно. Вы говорите, что Илья подозревал меня и мирился с этим, а Старк, сойдясь опять со мной, не будет мириться.

– Помирится… Он так замучен, – говорит Латчи-нов тихо.

– А если нет?

– Солгите.

– И ему?!

– И ему. Старку вы можете солгать? Или мне это сделать?

– Отлично, что же я должна солгать ему?

– Скажите, что вы живете с вашим мужем из жалости к его болезни и одиночеству, что вы его не покинете, что вы любите его как отца, как брата, почти так же, как вашего ребенка, но супружеских отношений между вами не существует.

– И быть женой двух мужей?!

– Татьяна Александровна, человек состоит из души и тела. Правда, они не всегда в ладу, но мы все же живем, не рассыпаемся.

– Теперь я вижу, что вы шутите, Александр Викен-тьевич! – поднимаюсь я с места.

– Думайте, как вам удобнее, дорогой друг, и не сердитесь на меня. Верьте, что я вас люблю, предан вам всей душой, и если когда-нибудь кому-нибудь я открою свою душу, то только вам одной.

Я даже пугаюсь. Я никогда не ожидала таких слов от Латчинова. Выражение его лица, его глаза так тоскливы и скорбны, что я падаю головой на его плечо и заливаюсь слезами. Мои нервы так натянуты со вчерашнего дня.

Он гладит меня по голове и говорит прежним спокойным голосом:

– Это отлично, что вы поплакали. Слезы успокаивают. Все же вы счастливая женщина, друг мой.

– Благодарю за такое счастье, – я вытираю глаза.

– Главная цель вашей жизни – ребенок и искусство.

– Голубчик, будем искренни, скажем откровенно, что и искусство погибло. Я ничего больше не напишу выдающегося, я это чувствую.

– Нет, еще одна картина за вами.

– Какая?

– Портрет сына Диониса.

Васенька натянул мне холст на подрамник; он это делает артистически.

Я собираюсь писать портрет моего мальчика. Большой, но скромный портрет. Я напишу его в обыкновенном белом платьице на большом темном кожанном диване в кабинете его отца.

Рядом с ним напишу его любимца Амура, безобразного бульдога. Этого бульдога Старк купил у соседей за тысячу франков только потому, что злая и угрюмая собака, рычащая даже на своих хозяев, вдруг почувствовала необыкновенную привязанность к Лулу. Ребенок может делать с ней все, что хочет, и бульдог только блаженно сопит. Амуром его прозвал Васенька, к которому собака чувствует такую же беспричинную ненависть, как некогда он сам чувствовал к Сидоренко.

– Те suis toujours maеheureux en amour![3] – говорит он, сторонкой проходя мимо бульдога. – Да убери ты, Лулу, свою очаровательную игрушку, у меня новые брюки.

Я не мучаю мою деточку долгими сеансами. Я стараюсь его развлекать: рассказываю ему сказки, пока пишу его. Мои сказки всегда веселые и смешные.

Лулу весело смеется и говорит:

– Вот когда ты, мама, рассказываешь, я все понимаю… и мне не страшно.

«Знаю, знаю, детка моя, – думаю я, – это папаша твой темными зимними вечерами рассказывал сказки страшные, тебе непонятные, о любви, о страстях и страданиях. Но от меня ты этого не услышишь! И душу, и тело готова я отдать, чтобы детство твое было светло и радостно…»

– Мама, что же ты замолчала? Разве кошка не испугалась медведя?

Катю мы все уговаривали переехать к нам, потому что Латчинов очень торопится закончить свою книгу, а здоровье не позволяет ему самому долго писать. Катя сначала отнекивалась, но потом согласилась. Она прямо влюблена в Лулу и в то же время как будто стыдится этого чувства.

Когда она думает, что на нее не смотрят, ее суровое лицо оживляется удивительной нежностью. Неужели Катя так и прожила всю жизнь? И никогда никакая привязанность не мелькнула на гладкой поверхности этой жизни, кроме привязанности к матери и Илье? Андрея и Женю, по моему мнению, она особенно не любила.

Меня ужасно интересуют ее думы, ее мысли и чувства, но она мне никогда не откроет их.

А вот любовь к моему сыну она не может скрыть. Недавно Старк попросил ее зимой приходить по утрам к Лулу для практики русского языка. Она согласилась тотчас и даже плохо скрыла свое удовольствие. Если в ней нет и не было никаких нежных чувств, то инстинкт материнства у нее проснулся.

Она не начинает сама ласкать и целовать Лулу, но он такой ласковый ребенок, что Катя не может не отвечать на его ласки, на этот милый лепет, когда он, с серьезным видом и свернув губы трубочкой, произносит:

– Катя, поцелуй меня.

Я рада, что Катя будет при ребенке.

Сначала я, было, подумала, не станет ли она восстанавливать его против меня, но сейчас же отогнала эту мысль. Катя щепетильно честна и никогда не сделает этого. Она прекрасная воспитательница, и ее трезвое отношение к ребенку будет отличным противовесом фантазиям его отца.

Кто-то берет мою руку с ручки кресла и целует. Явздра-гиваю. Это Старк. Он кладет свой портфель на стол и шутливо говорит:

– Вы так задумались, что ничего не видите и не слышите. Похвалите же меня, что я так рано отделался сегодня. Вот ваши книги, мадемуазель Катя, не знаю, угодил ли. Что же, едем мы обедать в Версаль? Татьяна Александровна, да о чем вы опять думаете? – он поправляет гребенку, готовую упасть из моих волос.

– Я думаю о Лулу и об одном Лулу. Всегда и везде, – говорю я, отстраняя голову.

Он быстро отдергивает руку и насмешливо спрашивает:

– О самом Лулу или о его портрете? Последнее должно вас интересовать гораздо больше.

– Какой вы ехидный, Эдгар! У вас вошло в привычку колоть меня! Ну, Бог вас простит. Я иду одеваться. Лулу будет в восторге.

Лулу действительно в восторге.

Поездка по железной дороге, фонтаны, катание на лодке, обед в ресторане.

Он собирает цветы и требует, чтобы Катя сплела ему гирлянду.

– Невозможно, Лулу: ты оборвал цветы слишком коротко, одни головки; если бы у нас были нитки…

– Стой! Я сейчас достану тебе нитки! Крепкая, я сам покупал, – говорит Васенька и, завернув брюки, начинает распускать свой носок.

– Васенька, да где вы нашли такие носки? – удивляюсь я.

Носки из грубой толстой бумаги, неровно связанные.

– А это мне мой сожитель связал в подарок.

– Ваш сожитель? Кто же он такой?

– Господин кавалер де Монте-Сарано-Кроче дель Бамбо!

– И он вяжет чулки?

– А что ему больше делать?

– А почему же он с вами поселился? У него нет семейства?

– Была дочь, вдова-портниха, недавно померла. Остался целый выводок внуков; уж мы с ним теперь троих устроили. Ничего, ребятам будет хорошо, а двоих старших – надо попросить, чтобы Александр Викентьевич куда-нибудь сунул.

– Да кто он такой, ваш кавалер?

– Да я же вам говорю, что кавалер, настоящий аристократ. Вы бы послушали, как он ругает республику. Злющий!

– И чулки вяжет?

– Вяжет. Что же ему делать? Так скучно. Я его выведу раз в день, он погуляет. Я его покормлю, напою, он и сидит в кресле.

– А кроме вязания чулок ему нечего делать?

– А что же он может еще делать? Он слепенький.

– Васенька, Васенька, где же вы отыскали этих ребят и слепого старика?

– Тут недалеко… Да чего вы пристали. Живет человек, никого не трогает… Что в самом деле?

– Лулу, – говорю я, – поди поцелуй Васеньку.

Лулу рад целоваться. Он сейчас же бросается в объятия Васеньки.

Васенька, хлопая его по спине, говорит:

– Заходи ко мне, посмотришь моего кавалера. Только Амура не приводи, а то кавалер его загрызет. Он у меня, брат, еще злее твоего Амура.

Возвращаемся мы уже вечером. Совсем темно. В вагоне оживленные разговоры, шутки, смех среди массы публики, возвращающейся с прогулки в город.

Несмотря на шум, Лулу моментально засыпает, едва мы садимся в вагон. Он худенький, но довольно крупный ребенок, и мне очень неудобно его держать.

– Дайте его мне, – предлагает сидящий напротив меня Старк.

Я хочу передать ему ребенка, но Лулу цепляется за меня и спросонок капризно ворчит.

– Подвиньтесь, Эдгар, немножечко, дайте место поставить ноги на вашу скамейку, – прошу я.

Старк подвигается. Теперь мне удобно. Я прижимаю к себе ребенка, прикрываю его шарфом и закрываю глаза. Когда Лулу спит на моих руках, я счастлива и не думаю ни о чем.