Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях - Борис Романов

Пережитое Даниилом Андреевым состояние, когда перед ним "космос разверз свое вечное диво", искало выхода в слове, но всегда оказывалось больше и значительнее того, что удавалась выразить. "Сколько раз пытался я средствами поэзии и художественной прозы передать другим то, что совершилось со мною в ту ночь. И знаю, что любая моя попытка… никогда не даст понять другому человеку ни истинного значения этого события моей жизни, ни масштабов его, ни глубины". Впрочем, о невозможности высказать сокровенное говорили и говорят все поэты, а к тому же "неизреченность", как утверждалось в исследовании Джемса, первый из четырех признаков мистических переживаний. Три других — интуитивность, кратковременность и "бездеятельность воли". Поставленный Джемсом вопрос — "не представляют ли мистические состояния таких возвышенных точек зрения, таких окон, через которые наш дух смотрит на более обширный и более богатый мир?" — для Андреева окончательно решился лунной ночью на Неруссе.

Но в стихах, тогда писавшихся, вставали не трубчевские дали, а, казалось, когда-то, в иной жизни исхоженная Индия, названная им первоначальной родиной:

Ослепительным ветром маяПробуждённый, зашумел стан:Мы сходили от ГималаяНа волнующийся Индостан.

С этих дней началось новое, —Жизнь, тебя ли познал я там?Как ребёнка первое слово,Ты прильнула к моим устам.

Всё цвело, — джунгли редели,И над сизым морем холмовГонги вражьих племён гуделиВ розоватой мгле городов.

Но я умер. Я менял лики,Дни быванья, а не бытиё,И, как севера снег тихий,Побледнело лицо моё.

В Индии не только семь великих священных рек, там все реки священны. Андреев в буквальном смысле обожествлял, да и ощущал такими — Десну, Навлю, Неруссу. И то, что он писал в "Розе Мира" о душах рек, это не влияние индуизма, а переживания поэта, бродившего по их берегам, входившего в их прозрачные воды. Из этих переживаний родились не только стихи, но и собственное учение о стихиалях, о душах рек: "Сквозь бегущие воды мирных рек просвечивает мир воистину невыразимой прелести. Есть особая иерархия — я издавна привык называть её душами рек, хотя теперь понимаю, что это выражение не точно. Каждая река обладает такой "душой", единственной и неповторимой. Внешний слой её вечнотекущей плоти мы видим, как струи реки; её подлинная душа — в Небесной России или в другой небесной стране, если она течёт по землям другой культуры Энрофа. Но внутренний слой её плоти, эфирной, который она пронизывает несравненно живей и где она проявляется почти с полной сознательностью, — он находится в мире, смежном с нами и называемом Лиурною. Блаженство её жизни заключается в том, что она непрерывно отдаёт оба потока своей струящейся плоти большей реке, а та — морю, но плоть не скудеет, всё струясь и струясь от истока к устью. Невозможно найти слова, чтобы выразить очарование этих существ, таких радостных, смеющихся, милых, чистых и мирных, что никакая человеческая нежность не сравнима с их нежностью, кроме разве нежности самых светлых и любящих дочерей человеческих. И если нам посчастливилось воспринять Лиурну душой и телом, погружая тело в струи реки, тело эфирное — в струи Лиурны, а душу — в её душу, сияющую в затомисе, — на берег выйдешь с таким чистым, просветлевшим и радостным сердцем, каким мог бы обладать человек до грехопадения".

Тогдашняя его углубленность в восточные религии и мифологии сказывалась на всех переживаниях, и закатное солнце, увиденное где-нибудь на Десне под Кветунью с ее величественными прибрежными высями, становилось египетским Златоликим Атоном, опускающим стопу за холмы, а церкви на высоком берегу видением Святой Руси, соседствующим с видением храмов Бенареса над священным Гангом.

4. Левенки

Рядом с Шавшиной жила большая семья Левенков, чей дом выходил на поперечную улицу — Ленина (бывшую Орловскую), но сады их, по выражению Андреева, "соседили". В саду Марфы Федоровны груши росли рядом с изгородью, и в ней, чтобы собирать падалицу с залезших к соседям раскидистых ветвей, была сделана калиточка. Через нее и хаживал шавшинский квартирант в гости к Левенкам. Свои визиты он описал живописно и не без умиления:

Хозяйка станет заниматьИ проведет через гостиную,Любовна и проста, как мать,Приветна ясностью старинною.

Завидев, что явился ты —Друг батюшки, знакомый дедушки,Протянут влажные перстыЧуть — чуть робеющие девушки.

К жасминам окна отворя,Дом тих, гостей солидно слушая,И ты, приятно говоря,Купаешься в реке радушия.

Добронадежней всех "рагу",Уж на столе шипит и пышнитсяСоседка брату — творогу —Солнцеподобная яичница.

Ни — острых специй, ни — кислот…Но скоро пальцы станут липкимиОт шестигранных сладких сот,Лугами пахнущих да липками.

Усядутся невдалекеМальчишки в трусиках курносые,Коричневы, как ил в реке,Как птичий пух светловолосые.

Вот, мягкостью босых подошвДощатый пол уютно щупая,С реки вернется молодежьС рассказом, гомоном и щукою.

Хозяин, молвив не спеша:"А вот — на доннике, заметьте-ка!"Несет (добрейшая душа!)Графин пузатый из буфетика.

И медленно, дождем с листа,Беседа потечет — естественна,Как этот городок, проста,Чистосердечна, благодейственна…

Для провинциальной русской интеллигенции семейство Левенков и обычное, и необыкновенное. Необыкновенной казалась разносторонняя талантливость, душевная щедрость и чуткость всех Левенков. Потому к ним так тянуло Даниила Андреева, ежедневно, когда непогода или вдохновение мешали далеким странствиям, сиживавшего у левенковского самовара.

Семья Левенок. В центре П. П. Левенок Трубчевск. Начало 1930–х. Фотография А. П. Левенка

Глава семьи Протасий Пантелеевич[155], преподаватель рисования, перед революцией служил сразу в трех учебных заведениях Трубчевска — в высшем начальном училище, в мужской и женской гимназиях. Самородок из казаков села Гарцево под Стародубом, он был из тех, кто даровит во всем, за что ни берется. Учившийся в киевской рисовальной школе у небезызвестного художника — передвижника Пимоненко, он, уже обзаведшийся семьей, выдержал экзамены и получил право на преподавание чистописания, черчения и рисования. Переехав в 1905 году из Волынской губернии в Трубчевск, растил детей, посильно служил прекрасному и сеял, следуя интеллигентским заветам, доброе и вечное. Живописи не оставлял, писал пейзажи родных окрестностей: "Нерусса", "Плесы", "Поповский перевоз", "Стародубский пейзаж"… Протасий Пантелеевич восхищал живым умом, неистощимым интересом к искусству и литературе. Кроме живописи, он увлекался и поэзией, и философией, и музыкой. Даже делал скрипки, а стоявшее в его домике пианино сумел собрать собственными руками. Столярничал, занимался цветоводством.

У Даниила Андреева с каждым из Левенков сложились свои отношения, но глубокая дружба у него была именно с главою семейства. Стихи, ему посвященные, в тюрьме он озаглавил "Памяти друга", думая, что того давно нет в живых. В стихах сказано о главном, что сблизило их, о мистическом мироощущении и поэтическом понимании природы. Даниил Андреев всегда отличал людей с чувством мистического, сразу становившихся ему особенно близкими.

Был часом нашей встречи истиннойТот миг на перевозе дальнем,Когда пожаром беспечальнымЗажглась закатная Десна,А он ответил мне, что мистикойМы правду внутреннюю чуем,Молитвой Солнцу дух врачуемИ пробуждаемся от сна.

Он был так тих — безвестный, седенький,В бесцветной куртке рыболова,Так мудро прост, что это словоПребудет в сердце навсегда.Он рядом жил. Сады соседили.И стала бедная калиткаДороже золотого слиткаМне в эти скудные года.

На спаде зноя, если душнаяИстома нежила природу,Беззвучно я по огородуМеж рыхлых грядок проходил,Чтоб под развесистыми грушамиМечтать в причудливых беседахО Лермонтове, сагах, ведах,О языке ночных светил.

В удушливой степной пыли мояДуша в те дни изнемогала.Но снова правда жизни сталаПрозрачней, чище и святей,И над судьбой неумолимоюПовеял странною отрадойУют его простого садаИ голоса его детей.

Порой во взоре их задумчивом,Лучистом, смелом и открытом,Я видел грусть: над бедным бытомОна, как птица, вдаль рвалась.Но мне — ритмичностью заученнойСтал мил их труд, их быт, их город.Я слышал в нём — с полями, с бором,С рекой незыблемую связь.

Я всё любил: и скрипки нежные,Что мастерил он в час досуга,И ветви гибкие, упругоНас трогавшие на ходу,И чай, и ульи белоснежные,И в книге беглую отметкуО Васнецове, и беседкуПод старой яблоней в саду.

Я полюбил в вечерних сумеркахДиванчик крошечной гостиной,Когда мелодией стариннойЗвенел таинственный рояль,И милый сонм живых и умершихВставал из памяти замглённой,Даря покой за путь пройдённыйИ просветленную печаль.

Но всех бесед невыразимееТекли душевные встречаньяВ полу — стихах, полу — молчаньиУ нелюдимого костра —О нашей вере, нашем Имени,О неизвестной людям музе,О нашем солнечном союзеНеумирающего Ра.

"Нам свои стихи он читать стеснялся, но охотно читал их отцу"[156], — вспоминала Лидия Протасьевна об Андрееве. Любовь к поэзии сближала. С Протасом Пантелеевичем он бродил по берегам Неруссы, беседовать они могли "о неизвестной людям музе", не замечая времени, до утра.