Правила виноделов - Джон Ирвинг

Зато Уилбур Кедр не переставал думать о войне в Европе. Перерастет война в мировую – Гомеру призыва в армию не миновать, в таком он возрасте. В очень плохом возрасте, по мнению Кедра; и, будучи знающим медиком, предпринял некие шаги, которые уберегли бы Гомера от войны, если Америка в нее вступит.

Кедр был единственный летописец Сент-Облака; предавая бумаге хронику местных событий, он, как правило, не искажал их; но иногда его заносило, и Уилбур Кедр пускался в сочинительство. Он очень не любил историй с плохим концом вроде истории Фаззи Бука и еще нескольких сирот, чья жизнь оборвалась в стенах приюта. У доктора Кедра рука не поднималась писать о смерти. Так разве не мог он изредка потешить себя – придумать печальной истории счастливый конец.

Тем немногим сиротам, которые умерли в приюте, Уилбур Кедр сочинял длинную интересную жизнь. Так, Фаззи Буку подарил жизнь, о какой мечтал для Гомера. Началась она с исключительно удачного усыновления (оба родителя были описаны досконально), затем излагалось интенсивное лечение дыхательного недуга Фаззи, завершившееся полным исцелением; после чего молодой человек поехал учиться не куда-нибудь, а в Боуденский колледж (альма-матер самого Уилбура Кедра), затем поступил в Гарвардскую высшую медицинскую школу, окончив которую стал врачом-ординатором сначала в Бостонской клинике, а позже в Бостонском родильном доме. Он лепил из Фаззи Бука влюбленного в свое дело первоклассного акушера-гинеколога. Фиктивная история была продумана самым тщательным, достойным подражания образом, как все, что делал доктор Кедр, исключая, конечно, употребление эфира. И он гордился, что многие выдуманные истории куда более правдоподобны, чем то, что случалось с сиротами в жизни.

Лужок Грин, например, был усыновлен семьей из Бангора по фамилии Трясини. Ну кто, скажите на милость, мог бы поверить, что Лужок игрой случая будет именоваться Роберт Трясини? В историях Кедра подобных нелепостей не было. Трясини владели семейной фирмой, торгующей мебелью. Лужок (его новая семья дала ему скучное имя Роберт) очень недолго учился в Мэнском университете; учению помешала женитьба на местной красавице. Чтобы содержать семью, он вошел в дело и стал коммивояжером.

«Это на всю жизнь, – писал он доктору Кедру о девушке, из-за которой бросил учиться. – Мне, правда, очень нравится торговать мебелью».

И в каждом письме Лужок Грин, то бишь Роберт Трясини, спрашивал: «А где Гомер Бур? Что с ним случилось?» Еще немного, думал Кедр, и он предложит организовать ежегодные встречи бывших сирот! Несколько дней он ходил, бурча что-то себе под нос, размышляя, что же ответить Лужку про Гомера; ему так хотелось похвалиться, что Гомер потрясающе справился с тяжелейшим случаем эклампсии, но он понимал, что не у всех вызовут восторг его занятия с Гомером, равно как «работа Господня» и «работа дьявола», процветающие в Сент-Облаке. И доктор Кедр туманно отвечал: «Гомер все еще с нами». Лужок любил всюду совать свой нос. И конечно, во всех письмах спрашивал про Фаззи Бука. И Уилбур Кедр в очередном письме, ни на йоту не отступая от «летописи», излагал поэтапно жизнь Фаззи, держал, так сказать, Лужка в курсе дела.

А просьбу об адресе Фаззи как бы и не заметил. Роберт Трясини, юный торговец мебелью, по мнению Кедра, был из тех дураков, которым что втемяшится в голову, колом не выбьешь. И доктор Кедр боялся: пошли он Лужку адреса сирот, тот всех взбудоражит и создаст-таки если не общество сирот Сент-Облака, то хотя бы клуб ежегодных встреч.

– Жаль, что его усыновили в Мэне, лучше бы он уехал за тысячу миль отсюда, – пожаловался он сестре Эдне и сестре Анджеле. – Этот Лужок никогда не отличался умом. Пишет мне, как будто я директор частной школы-пансионата. Еще предложит журнал выпускников издавать!

Только потом он сообразил, что жалобы его упали не на ту почву. Эти две сентиментальные души с восторгом бы приняли участие в журнале.

Отправляя сирот к новым родителям, они каждого отрывали от сердца и всегда помнили. Будь их воля, они ежегодно устраивали бы встречи «выпускников». «Что там каждый год, – ворчал Кедр, – каждый бы месяц!»

Он лежал у себя в провизорской и думал о том маленьком изменении, которое внес с дальним прицелом в историю Гомера Бура; когда-нибудь, если потребуется, он посвятит в это Гомера. Он был очень доволен, что смог так тонко вплести ниточку выдумки в правдивое повествование его жизни. Конечно, он ничего не писал о медицинских успехах Гомера. Занося в «летопись» очередной аборт, доктор Кедр навлекал на себя угрозу уголовного преследования; конечно, Гомера такой опасности он подвергать не мог. О нем доктор Кедр записал другое – у мальчика врожденный порок сердца. Причем внес эти строки в самую первую о нем запись; для чего нашел в своих завалах пожелтевшие от времени листки бумаги, переписал, а затем и перепечатал несколько начальных страниц, в которых излагалась история Гомера. Затем как бы случайно упомянул порок сердца еще в нескольких местах; упоминания были всегда короткие, отсутствовали сугубо медицинские термины; слова «порок», «нарушение», «слабость» вряд ли убедили бы хорошего детектива и даже просто хорошего врача, коих, боялся доктор Кедр, ему предстоит в будущем убеждать. Больше всего он опасался Гомера, его медицинских познаний. Но пока беспокоиться рано, а нужда придет, – глядишь, что-нибудь и придумается.

Этой «нуждой», в понятии Кедра, была война. («Прости, Гомер, – слышался доктору Кедру обрывок воображаемого разговора, – но я должен тебе это сказать, у тебя больное сердце, с таким сердцем много не повоюешь, не выдержит».) А подтекст был такой: если Гомер пойдет на войну, не сдюжит сердце самого доктора Кедра.

Он так любил Гомера, что ради него пошел на фальсификацию истории. В этой области знаний он выступал как любитель, но преклонялся перед ней как профессионал. И все-таки пошел на обман. Чтобы обезопасить Гомера.

В одной из ранних записей о Гомере была строчка, которую он потом уничтожил (по причине эмоционального тона, неуместного для исторических хроник); строчка эта гласила: «Никого никогда я не любил так сильно, как этого мальчика».

Стало быть, Уилбур Кедр лучше, чем Олив Уортингтон, подготовился к переменам, коими чревата война. Зато Олив предвидела другое: в матримониальные планы Кенди и Уолли грозило вмешаться вполне реальное обстоятельство – незапланированная беременность. Жаль, что сами они как-то об этом не думали.

И когда Кенди обнаружила, что беременна (ее девственность, разумеется, похитил Уолли), оба не только расстроились, но и в немалой степени удивились. Узнай об этом Олив, она тоже бы расстроилась, но вряд ли удивилась бы. Не удивился бы и Уилбур Кедр: он хорошо знал, это случается постоянно, хотя зачастую нежданно-негаданно.

Но Кенди и Уолли, такие чистые, прекрасные, пылкие, просто не могли этому поверить. Они не боялись признаться родителям, но их потрясла перспектива отказа от лелеемых планов и женитьбы раньше намеченного срока.

Может, Уолли нуждался в университетском дипломе, чтобы унаследовать «Океанские дали»? Ничуть не бывало. А разве Кенди так уж нужно учиться дальше? Разумеется, нет. Она и без колледжа смогла бы развить себя, совершенствовать полученное воспитание. Так, может, Уолли подавал блестящие надежды как ученый? Да нет! Он выбрал главным предметом ботанику только по настоянию матери. Олив надеялась, что, изучив жизнь растений, сын ее будет с большей охотой заниматься яблочной фермой.

– Мы просто совсем к этому не готовы, – сказала Кенди. – Не готовы, и все. Ты считаешь, что ты готов?

– Я тебя люблю, – ответил добрый, верный, решительный Уолли.

И Кенди его любила, Кенди, не проронившая слезинки, узнав, что беременна.

– Но ведь сейчас не время, да, Уолли? – спросила она.

– Я хочу быть твоим мужем. Хоть завтра, – не покривив душой сказал честный Уолли; но при этом прибавил такое, чего Кенди никак от него не ожидала. В отличие от матери, Уолли о войне думал не раз. – А что, если будет война? – сказал он. – То есть если нас в нее втянут?

– Что «а что, если»? – не поняла Кенди.

– Как – что? Если будет война, я пойду воевать. Я хочу и должен идти, – сказал Уолли. – Но вот как же ребенок? Если родится ребенок, идти на войну нельзя.

– А вообще, значит, можно? – спросила Кенди.

– Я хочу сказать только одно. Будет война, меня призовут, и я пойду воевать. Вот и все, – объяснил Уолли. – Это ведь наша страна. К тому же война – это геройство, и я столько всего увижу! Такой шанс упускать нельзя.

Кенди дала ему пощечину. И тут же расплакалась – от негодования.

– Война – это геройство, да? Нельзя упускать шанс?

– Конечно, будет ребенок – тогда другое дело. Тогда я никуда не пойду. Это будет нечестно, – сказал Уолли.