Пятьдесят оттенков Дориана Грея - Оскар Уайльд

– Виктор, где Розмари?

– Мисс ушла несколько часов назад, сэр, – на его лице не отразилось ничего, кроме желания угодить.

– Несколько часов назад? – закричал Дориан, в ярости топнув ногой. Виктор вздрогнул от неожиданности и вскрикнул, испугавшись, что сейчас выронит поднос.

– Точнее, Виктор! – не унимался Дориан. – В котором часу ушла мисс Холл?

– Я думаю, сэр, я полагаю… – Его голос дрожал. Уронить драгоценный поднос было бы преступлением для старого лакея, и он с трудом переживал это потрясение. От него требовали вспомнить то, что он даже не пытался сохранить в памяти. Его лицо перекосилось от усилия, с которым он пробирался сквозь мешанину дат и событий, того, что осталось от когда-то блестящего человеческого разума. Теперь в жизни Дориана стало одним кошмаром меньше – он мог не бояться старости.

– Она что-нибудь просила передать? Сказала хоть что-нибудь?

– Нет, сэр, – Виктор торопливо замотал головой. – Ни слова. Она была чем-то огорчена. Я предположил, что произошла ссора. Я не вмешивался, и, очевидно, ей не требовались мои услуги. Она вышла, не дождавшись, чтобы я проводил ее. Она была огорчена.

– Да, Виктор, да, ты уже говорил.

– Прошу прощения.

Дориан вылетел из комнаты, оттолкнув Виктора. Лакей испуганно вскрикнул, и поднос все-таки выпал из его рук. Крышка медленно покатилась по коридору.

Дориан сбежал вниз по лестнице и влетел в столовую. Ему следовало лучше спрятать его. Нельзя было так рисковать!

Но экран был на месте. Он заглянул за него и убедился, что картина скрыта от посторонних глаз. Он опустился на ковер, где всего несколько часов назад занимался любовью со своей будущей невестой. Он осторожно коснулся экрана. Как же он боялся этого портрета! Экран нельзя отодвигать. Он прислушался к шагам Виктора, который все еще прибирал наверху.

Видел ли Виктор портрет? Даже если видел, это не нанесет большого вреда, потому что Дориан не показывал ему оригинал. Но все равно нужно быть начеку. Портрет может измениться еще сильнее под бременем уходящих лет и его будущих грехов. Нельзя было допустить, чтобы Виктор заметил это. Если это когда-нибудь случится, он должен будет… Сердце Дориана громко застучало при мысли об этом. Неужели он готов убить Виктора? Даже если это просто мысль… Готов ли он убить Розмари, если она увидит потрет?

Он вздрогнул. Нет, нужно просто тщательнее спрятать картину. Кто-нибудь обязательно обнаружит ее здесь, риск слишком велик. В доме бывает много людей, безумием было оставить портрет в столовой.

Дориан прошел в библиотеку. На кресле лежало тяжелое пурпурное покрывало, богато украшенное золотой вышивкой, работы венецианских мастеров конца XVII века. Дядя Келсо приобрел его в монастыре в Болонье. Это покрывало скроет ужасную картину. Вероятно, раньше оно часто служило смертным покровом. Теперь оно должно было скрыть разложение, которое было хуже того, что несла с собой смерть, – разложения, которое приносит ужас, но не освобождает от страданий. Его грехи будут разъедать холст, как земляные черви разъедают человеческое тело. Они поглотят красоту и изящество его лица. Они разрушат это лицо, и он начнет стыдиться его. Но портрет все еще будет жить. Он будет жить вечно.

Он передернул плечами и на мгновение пожалел, что не рассказал Розмари истинную причину того, почему отказался показать ей портрет. Его любовь – а он действительно любил ее – не была просто физическим влечением к красоте, порожденным жаждой новых ощущений, которое умирает, когда эта жажда иссякнет. Нет, такую любовь переживали и Микеланджело, и Монтень, и Винкельман, и даже сам Шекспир, а теперь переживает он. Нельзя ее потерять. Но вправе ли она будет винить его, если увидит портрет? Они вместе работали над его созданием, вероятно, вина лежит и на ней, ведь она была так увлечена им, когда писала картину.

Взяв с кресла пурпурную с золотом ткань, он прошел в столовую, где за экраном стоял портрет. Может быть, лицо на портрете приобрело еще большую жестокость? Он не заметил изменений, но жажда еще раз взглянуть была непреодолимой. Золотистые волосы, холодные серые глаза, алые губы – все осталось прежним. Только выражение лица изменилось и было пугающим в своей жестокости. Но он действительно любил Розмари. Неужели это не умиротворило его душу, не сняло с нее тяжкий грех? Он любил ее и собирался стать лучше, оставаясь с ней. Он собирался жениться на ней. Нет его вины в том, что на портрете лежит проклятие. Розмари должна простить его за то, что он не может отдать картину на выставку.

Дориан набросил покрывало и задумался, куда поставить портрет. Чердак! Там была его старая классная комната, в которую он не заходил уже четыре года. Эту просторную комнату дядя Келсо отвел своему племяннику. По странной прихоти чувств он не любил Дориана, несмотря на расположение, которое питал к его матери, и старался держать его от себя подальше.

– Виктор! – позвал Дориан, стараясь придумать причину, чтобы отослать его из дома.

– Сэр? – лакей появился из темноты, смиренно склонив голову.

– Завтра будет очень жаркий день, маки срочно нужно полить, я не хочу, чтобы он завяли от зноя, – это был единственный предлог, который он смог изобрести. Виктор всегда очень заботился о саде.

– Но, сэр, – начал Виктор, улыбаясь своей угодливой улыбкой. – Я проверил клумбы сегодня утром, земля еще влажная после дождя. Напротив, слишком влажная почва может навредить цветам.

– Виктор, – строго сказал Дориан. – Я занимаюсь маками всю свою жизнь. Это был любимый цветок моей матери! Она умерла, когда я был ребенком, и желтые маки – единственное, что может напомнить мне о ней. Я не хочу ими рисковать. А теперь ступайте. Я ценю ваш совет, но не считаю нужным воспользоваться им. Наберите воды и полейте цветы.

– Конечно. Прошу прощения, сэр, – Виктор поклонился и вышел.

Дориан подождал, пока хлопнет входная дверь, и побежал наверх. В самом конце коридора висела ржавая цепочка. Он дернул за нее, и открылась темная, в пятнах плесени лестница. Комната мало изменилась. В углу стоял огромный итальянской работы сундук, крышка которого была расписана фантастическими узорами, а позолоченные металлические крепления потускнели от времени. Ребенком он часто прятался в этом сундуке. В шкафу сатинового дерева лежали старые учебники с загнутыми уголками. Напротив, на стене, висел старый фламандский гобелен, на котором выцветшие король и королева играли в шахматы в саду, а мимо тянулась вереница сокольничих, на рукавицах которых сидели птицы с клобучками на головах. Он так живо помнил все это. Каждое мгновение одинокого детства явственно вспомнилось ему. Ему показалось кощунством хранить портрет в этой комнате, которая помнила его незапятнанную мальчишескую чистоту. Как мало он задумывался о том, что предстоит ему в будущем!