Одарю тебя трижды (Одеяние Первое) - Гурам Дочанашвили

Многие, осоловев, окосев, обнаружили два Кумео, и вообще — ах, равнодушное удивление пьяного! —на свадьбе были сплошь близнецы — ну и что, подумаешь!.. И настала наконец пора уединения молодоженов. «Один­надцать часов вечера, в го...» — и счастливейшая Конче­тина оперлась на левую руку избранника сердца, в дру­гой руке он тащил в спальню корзину с едой, и, когда дверь за ними затворилась, тетушка Ариадна осторожно стукнула себя по голове и молвила: «О-о провидение! Это животное из животных — на ложе самого великого Бенджамина Карраско!»

Свадьба закончилась.

Той же ночью Доменико, шатаясь, прибрел к дому Терезы, настойчиво забарабанил в дверь, но женщина не впустила его. Качаясь, спотыкаясь, доплелся он до дома Артуро, а днем мало что помнил. Пересохшее горло му­чительно просило шипучего. Быстро ополоснул лицо, на­кинул на плечи свой синий плащ и направился к Тулио, а тот и сам уже спешил к нему. «Шипучего бы сейчас, верно? — сказал Тулио. — Денег нет... где раздо­быть...» — «Пошли, у меня есть». — «Тогда пошли скорей...» В этот ранний час по улицам Краса-города рыскал колю­чий ветер. Пряча лицо, жмурясь, они торопливо шагали к заведению Артуро, как вдруг кто-то подскочил к ним, преграждая дорогу.

— Здравствуйте, люди...

Перед ними стоял Александро. «А-а», — отмахнулся Тулио и обошел его, по Александро бросил ему в спину:

— Каморцы в конце улицы...

— Кто?! — Тулио разом остановился.

— Каморцы. Один — Масимо, и двое других с ним.

— Тьфу черт, — тихо пробормотал Тулио. — Где бы спрятаться...

— Постоим тут, люди, — предложил Александро. — Минут через десять Сервилио поднесет им деньги, и они уберутся.

— А как мы узнаем?.. Ух, некстати принесла их нелегкая...

— Что, спешите?

— Шипучего хотели выпить.

— Успеете, не переживай. Сразу узнаем, как уедут, — в ландо изволили прибыть.

— Да, верно, — обрадовался Тулио, — если они близ­ко, услышим стук колес.

Пригнувшись под тяжелым мешком, по улице мед­ленно шел крестьянин из Калабрии. За ним брел мальчу­ган лет пяти — то ли сын, то ли внук. Они шли своим пу­тем, но в конце улицы, подперев плечом стену, стояли трое. Все трое навеселе, двоих, коротышек, хмель разобрал сильнее, а третий, высокий, на редкость красивый, твердо стоял на ногах. Калабриец замедлил шаг, но те трое уже двинулись к нему тихо, не спеша.

Поравнявшись с крестьянином, один из коротышек дернул мешок. Крестьянин растерялся, а тот ударил его со всего размаха. Бедняк пошатнулся, испуганно схватил ребенка и заспешил было прочь, но второй коро­тыш остановил его, сердито сверкнув на первого гла­зами :

— За что ты его? Чего пристал к человеку, не мешал тебе, шел своей дорогой.

Крестьянин посмотрел на него благодарно.

— Вон какой мешок тащит, а ты... Что в мешке? Хлопок? Больше ничего? Иди себе. А ты не задевай... Пропустил два стаканчика и куражишься. Знать тебя не знает, ничего тебе не сделал, за что ты его — ни с того ни с сего... — Говоривший резко обернулся и неожиданно сам ударил крестьянина.

Бедняк рухнул, стукнувшись головой о стену, — вне­запным и сильным был удар. Ребенок с воплем повалил­ся на него и, горько рыдая, со страхом вскидывал глаза на чужих людей. Красивый молодой человек, побледнев от ярости, смочил платок в воде, растер крестьянину лоб и, когда тот открыл глаза, вздохнул с облегчением. Обернулся к коротышу, сбившему бедняка с ног, и рва­нул его за ворот так, что пуговица отлетела.

— Паскуда! — сказал красавчик, ах как шла ему блед­ность! — Запомни: все можешь, все дозволено, но челове­ка с ребенком, да еще малолетним... Поистине надо быть скотиной, зверем, чтобы ударить так подло, без по­вода...

Крестьянин бессмысленно моргал, привалившись к стене, но все же чувствовалось — бальзамом ложи­лись ему на сердце слова красивого молодого чело­века.

— Будь я проклят, если сяду пить с тобой после это­го, с такими... с такими... — и, не найдя подходящего сло­ва, нагнулся, поднял с земли ветхую шапку бедняка, на­дел на него.

— Чего малыша таскаешь с собой, дяденька, в эта­кую даль?..

— Жена захворала... не с кем было оставить... Поми­рает несчастная... — через силу проговорил крестьянин.

— Да, беда... Что ж, и родных нет, совсем не с кем оставить? А сюда зачем пришел, не знаешь, какие него­дяи эти горожане, полно мерзавцев... Всего жди от них... — И сам наотмашь ударил крестьянина, сбил с ног.

Коротыши удивленно и восхищенно хлопнули ладонью о ладонь, и пока они с любопытством пялились на упавшего, красавец незаметно снял с руки металличе­ский кастет. У крестьянина из рассеченной скулы текла кровь.

— Вот этот удар! Вот так рука! — с завистью сказал один коротыш.

— А ты что, не знал? — воскликнул другой. — Врагу не пожелаю попробовать его удара!

Молодой человек самодовольно улыбался. Все трое снова пристроились у стены в конце улицы.

Малыш зачерпнул шапкой воду, плеснул отцу на ли­цо. Крестьянин приоткрыл веки, присел кое-как, тронул ладонью скулу, застонал. Всхлипывая, малыш еще при­нес воды, плечи у него вздрагивали.

Много прошло времени, прежде чем бедняк сумел подняться, побрести дальше, сгорбившись под тяжелым мешком. Малыш дрожал, то и дело оглядываясь в страхе.

Молодого человека редкой, завидной красоты звали Масимо.

Все трое были из Каморы.

— Знаешь, Тулио, — приступил к делу Александро, — чтобы добиться чего-нибудь от темной личности, нужен третий человек.

— Какой третий? Кто...

— В данном случае — ты.

Тулио покосился на него.

— Да, да, нужен третий, чтобы при нем рассказать темной личности одну историю, весьма значительную по смыслу, и ты с Доменико... послушаете вместе с ним — вам тоже не повредит.

— Отвяжись, будь другом... Холодно как...

— Не хочешь помочь? Подниму сейчас шум, и все три каморца здесь окажутся!

— Ринальдо годится?

— Да, сударь, пусть будет Ринальдо, лучше него, то есть хуже, подлее, не сумеешь предложить. Кому стоит рассказать, так это ему, испорченному, распущенному субчику. Сейчас и он, вероятно, затаился где-нибудь, вро­де нас, а когда ландо увезет каморцев — о-го-го расхорохорится! Мерзавец, большой мерзавец... Да, одновремен­но живем мы с ним на многострадальной земле, но сколько бы я его ни вразумлял, он все равно останется таким, какой есть, — картежником, бабником, прохво­стом и пройдохой, да еще спесивым...

— Ладно, дам тебе встретиться с ним... Вон, ука­тили!

Где-то загрохотало ландо, шум постепенно уда­лился.

— Наконец убрались! Пересохла глотка. Пошли, До­менико... О, Сервилио, ну как, выплатил?

— Да.

— Не вернутся?..

— Нет, пока нет — до весны.

— Правда? Хотя весна на носу... Пошли, Сервилио, выпьем шипучего.

— С превеликим удовольствием... Три драхмы Арту­ро уплатил за вас.

— За меня? — удивился Доменико.

— Да.

— За меня?.. Зачем... При чем я... Нет, мне не денег жалко, но... Ошибка какая-то.

— Ах, он еще не знает?

— Нет. Объясним у Артуро... Пошли, умираю... — Ту­лио вышел из терпения. — Ну чего стоим, пошли.

Временами в Краса-городе шел снег, и Доменико рав­нодушно смотрел на искристые снежинки под фонарями. Задумчиво стоял у окна, в чужом доме, в чужом городе... Тускло светили узкие окна, в небо дымили трубы над ни­ми, к вечеру дым лиловел, казался совсем невесомым... Вечерами сидел у большого камина, склонившись к ог­ню, смотрел, как подрагивают в пламени ветки, как ше­велятся от жара уголья. В эти медленные долгие вечера что-то томило его душу, и хотелось чего-то большего и более значительного, чем Тереза... И не знал — чего... По утрам воцарялся свет. Юный Джанджакомо прино­сил снизу дрова, топил камин, в комнате разливалось те­пло. Немного смущаясь, Джанджакомо грел ему одежду у огня, смущался и сам Доменико, но из постельного те­пла в холодную рубашку — нет, не мог. Время от вре­мени тайком отправлялся в рощу, к заветному месту, с не­большой лопаткой и набивал карманы драхмами. На свадьбах и иных семейных торжествах испытывал безотчетную гордость — у него всегда имелась в подарок драхма. И в любом доме был желанным, встречаемый улыбкой, — Тулио всюду водил его с собой. Но мучитель­ное желание чего-то смутного, будоражившее временами, тянуло прочь из стоячего, затянувшего, и все сильнее терзало в долгие темные ночи что-то неуловимое, томило, походило на что-то — на лепку из глины овцы, коня или чего-то еще, и какие-то странные звуки то ли слова воз­никали нескладно, то ли лился мутный поток — походило на что-то... И даже во время веселой попойки сидел от­решенный, отчужденный, одинокий, хорошо хоть, Тереза была у него. Раза два в неделю так ярко вспыхивал тусклый фонарь... И он поднимался по крутой лестнице. «О Цилио, иди, иди скорее! — торопила сверху Тереза, расчесывая перед зеркалом волосы. — И не забудь убрать фонарь с окна, а то заявится этот, деревенский...» Доме­нико обрывал шаг, растерянно смотрел на сидевшую спиной к нему женщину. «Я вчера опять видела тебя с Сильвией, какой ты бессовестный, Цилио! А уверяешь: «Ты одна мне нужна, только ты!» Доменико вконец те­рялся, а Тереза продолжила: «Учти, не бросишь Силь­вию — на порог больше не пущу! Да, правда, вон там в углу бутылка шипучего стоит, деревенский принес. — И, не оглядываясь, добавляла: — Открой одну, не можешь откупорить? Тебе говорю, дурачок, глупенький Домени­ко... — И, встрепенувшись, срывалась со стула, со смехом повисала у него на шее, целовала в глаза. — Ну что, разозлила тебя, Доменико, довела, а?.. — Скидывала с него шапку, лохматила мягкие волосы. — Глупенький дурачок...» Осознав, уразумев наконец шутку, До­менико с блаженным укором смотрел на сиявшую женщину, у которой от улыбки на щеке появлялась ямочка, на одной щеке. Коварной изволила быть Те­реза...