Высокая вода - Донна Леон

— А вы не знаете, синьор Ла Капра сейчас живет в своем палаццо?

— Да, живет. На самом деле он вызывал нас несколько раз, чтобы доделать кое-какие мелочи, которые были упущены в последние недели работы.

Эх, подумал Брунетти, какая полезная штука этот пассивный залог: мелочи «были упущены». Это не рабочие Скатталона их «упустили». Дивная вещь язык.

— А может, вам известно, не были ли упущены какие-нибудь мелочи в той комнате, которую вы называете галереей?

Скатталон немедленно ответил:

— Я ее так не называю, Dottore Брунетти. Я сказал, что она под нее годится. И там не было никаких упущений.

— Не знаете ли вы, не было ли у ваших рабочих поводов зайти в эту комнату, когда они вернулись в палаццо для выполнения окончательных работ?

— Если в этой комнате ничего не надо было доделывать, то у них не было и причин заходить туда, так что я уверен, что — нет.

— Несомненно, несомненно, синьор Скатталон. Я уверен, что так и было. — Его опыт подсказывал, что у Скатталона хватит терпения не больше чем на еще один вопрос. — А единственный доступ в эту комнату — через дверь?

— Да. И еще воздуховод от кондиционера.

— А решетки открываются?

— Нет. — Просто, односложно, и понятно, что разговор окончен.

— Спасибо вам за помощь, синьор Скатталон. Будьте уверены, я расскажу об этом моему тестю.

Брунетти завершил разговор, дав не больше разъяснений в конце беседы, чем в начале, но совершенно уверенный, что Скатталон, как и большинство итальянцев, достаточно подозрительно отнесется ко всему, имеющему отношение к полицейскому расследованию, чтобы никому про это не заикаться, тем более клиенту, который, возможно, ему еще не все заплатил.

Глава 19

Интересно, думал Брунетти, окажется ли синьор Ла Каира очередным из этих окруженных охраной типов, которые появляются на сцене с тревожащей частотой? Богатые, но богатством, не имеющим корней, по крайней мере таких, которые можно было бы отследить, они начали движение на север, за пределы Сицилии и Калабрии, — иммигранты в собственной стране. Многие годы жители Ломбардии и Венеции, самых состоятельных частей страны, полагали себя свободными от la piovra, спрута о многих щупальцах, в которого превратилась мафия. Все это были roba dal Sud, южные дела, эти убийства, взрывы баров и ресторанов, владельцы которых отказывались платить «за крышу», расстрелы в центре города. И надо признать, пока все это насилие и эта кровь оставались где-то там на юге, никто особо ими не озабочивался; правительство смотрело на них сквозь пальцы, как на странный обычай meridione, юга. Но в последние несколько лет насилие поползло на север как сельскохозяйственный вредитель, которого невозможно остановить: Флоренция, Болонья, а теперь уже и сердце индустриальной Италии подцепили заразу и тщетно искали способ побороть болезнь.

Вместе с насилием, вместе с наемными убийцами, которые для острастки родителей стреляли в двенадцатилетних детей, явились люди с дипломатами, сладкоречивые покровители оперы и прочих искусств, со своими детьми, обученными в университетах, винными погребами и яростным желанием, чтобы их воспринимали как меценатов, эпикурейцев и джентльменов, а не как головорезов, коими они и были с их понтами и трепом про omerta[35] и верность.

На секунду Брунетти прервал размышления, допустив, что синьор Ла Капра может оказаться тем, на кого похож: состоятельным человеком, который купил и отреставрировал палаццо на Большом Канале. Но он тут же вспомнил об отпечатках пальцев в кабинете Семенцато и о городах, которые в одно и то же время посещали Ла Капра и Семенцато. Совпадение? Глупости.

Скатталон сказал, что Ла Капра поселился в палаццо. Возможно, настало время представителю одной из ветвей власти города приветствовать нового постоянного жителя и перемолвиться с ним словечком о том, что в наше время высокой преступности надо соблюдать необходимые меры безопасности.

Поскольку дом Брунетти находился на той же стороне канала, что и палаццо, он пообедал дома, но кофе пить не стал, подумав, что синьор Ла Капрa может оказаться настолько вежливым, что угостит его.

Палаццо располагалось в конце калле Дилера, маленькой улицы, которая упиралась в Большой Канал. Уже на подходе Брунетти смог заметить несомненные признаки новизны. Наружный слой intonaco,[36] положенной на кирпичные стены, был еще девственно чист и свободен от граффити. Только у самого низа виднелись признаки износа: последнее наводнение оставило отметку примерно на уровне колена Брунетти, высветлив тускло-оранжевую штукатурку, которая уже начала отваливаться и теперь лежала, отброшенная ногой или метлой, у обочины узкой калле. Железные решетки в четырех окнах цокольного этажа были вцементированы в проемы, что исключало любую возможность проникновения. Сквозь решетки просвечивали новые деревянные ставни, крепко закрытые. Брунетти перешел на другую сторону калле и закинул голову, чтобы оглядеть верхние этажи. Везде были те же темно-зеленые деревянные ставни, но распахнутые, и рамы с двойными стеклами. Желоба под новой терракотовой черепицей крыши были медными, как и отходившие от них водосточные трубы. Однако от третьего этажа и до земли трубы были просто жестяными.

Табличка с именем около единственного звонка была воплощением вкуса: простая надпись курсивом «Ла Капра» — и все. Он позвонил в звонок и встал около домофона.

— Si, chi è? — спросил мужской голос.

— Polizia, — ответил он, решив не тратить время на хитрости.

— Si. Arrivo,[37] — сказал голос, и после этого Брунетти услышал только механический щелчок. Он ждал.

Через несколько минут дверь открыл молодой человек в синем костюме. Чисто выбритый, темноглазый, он был достаточно красив, чтобы работать моделью, но, может, слишком коренаст, чтобы хорошо получаться на фотографиях. «Si?» — спросил он, не улыбаясь, но и не выказывая большего недружелюбия, чем средний горожанин, которому позвонил в дверь полицейский.

— Buongiorno, — сказал Брунетти. — Я комиссар Брунетти. Я хотел бы поговорить с синьором Ла Капра.

— О чем?

— О преступности в городе.

Молодой человек, стоявший снаружи, не сдвинулся с места и не сделал поползновения пропустить Брунетти внутрь. Он ждал от Брунетти более полных объяснений и, когда стало ясно, что их не будет, сказал:

— Я думал, что в Венеции нет никакой преступности.

Более длинная фраза выявила его сицилийский акцент и агрессивность тона.

— Дома ли синьор Ла Капра? — спросил Брунетти, устав от этой разминки и начиная замерзать.

— Да. — Молодой человек отступил в глубь дома и придержал дверь для Брунетти.

Брунетти оказался в большом внутреннем дворике с круглым бассейном в середине. Налево мраморные колонны поддерживали лестницу, ведущую на первый этаж здания, окружавшего дворик. Оттуда лестница зигзагом, по-прежнему прилегая вплотную к стене, поднималась на второй и третий этажи. На ее мраморных перилах с одинаковыми интервалами стояли львиные головы. Под лестницей был свален мусор, оставшийся от недавних работ: тачка с бумажными пакетами с цементом, рулон толстого крепкого полиэтилена и большие жестянки с разноцветными потеками краски по бокам.

На первой лестничной площадке молодой человек открыл дверь и отступил в сторону, пропуская Брунетти вперед. Войдя, тот услышал музыку, доносившуюся с верхних этажей. Пока он поднимался за молодым человеком по ступенькам, звуки стали громче, и вот он различил среди прочего солирующее сопрано. Аккомпанировали, кажется, струнные, но музыка звучала приглушенно. Молодой человек открыл еще одну дверь, и в это мгновение голос вознесся над инструментами и парил в чистой красоте целых пять ударов сердца, а затем спланировал из небесных сфер в мир земных инструментов.

Они миновали мраморный холл и стали подниматься по внутренней лестнице. По мере их продвижения вверх музыка становилась громче и громче, голос яснее и чище — они приближались к источнику звука. Молодой человек, казалось, ничего не слышал, хотя пространство, в котором они двигались, было целиком заполнено звуком и больше ничем. Наверху второго лестничного пролета молодой человек открыл еще одну дверь и опять встал сбоку, кивком приглашая Брунетти в длинный коридор. Он мог только кивать: Брунетти не услышал бы его слов.

Брунетти двинулся впереди него по коридору. Молодой человек поравнялся с ним и открыл дверь справа. На сей раз он поклонился, когда Брунетти шагнул через порог, и закрыл за ним дверь, оставив его внутри, оглушенного и растерянного.

Лишенный всех чувств, кроме зрения, Брунетти увидел в четырех углах широкие, высотой в человеческий рост колонки, обращенные к центру комнаты стороной, затянутой тканью. А там, в центре, на светло-коричневом кожаном шезлонге лежал человек. Его вниманием целиком завладел маленький квадратный буклет, который он держал в руках, и он не подал виду, что заметил Брунетти. Брунетти, остановившись в дверях, смотрел на него. И слушал музыку.