Пляски бесов - Марина Ахмедова

– Вот что, – решительно проговорил Богдан. – Сегодня ночью я тебя подменю. А ты тут оставайся.

– Она жизнь из тебя выпьет!

– Лучше из меня, чем из тебя.

– Почему так лучше, дядь Богдан?

– Потому что ты молодой, Василий. Когда ты на свет только родился, моя жизнь была уже закончена.

– Я виноват, дядь Богдан, – горячо заговорил молодой человек. – Во мне два чувства были. И одним из них я согрешил

– Я не священник тебе, Василий, – спокойно отвечал Богдан. – Исповедь мне твоя не нужна. Ты помощи моей попросил. А если б не попросил, я сам шел тебе ее предлагать.

Когда Богдан снова вышел со двора, время уже шло к вечеру. Но не к дому Василия он сейчас держал путь, а к старому ветеринарному пункту. Не доходя до него с десяток метров, он остановился. А мы уже знаем, что там росла береза, так полюбившаяся ему – то ли своей розовой раздвоенной раной, то ли по другим ведомым ему одному причинам. Встал напротив нее Богдан и так простоял долго. Слезы пошли из его глаз, но на этот раз, когда рядом не было Василия, Богдан не стеснялся их проливать. Да и не впервой ему было исходить слезами напротив этой березы.

Поднялся небольшой ветерок, но уже чувствовались в нем холодные струи, обещавшие – к ночи он превратится в ветрило. Зашумел ветерок в голых ветвях березы, рождая в них звуки. Замер Богдан. Только глаза его жили, блестели, отражая внутренний свет.

Береза ахала и охала, в полной мере передавая свои страдания и Богдану. Да не сам ли он пробудил их в ней? Легко ли безмолвному дереву смотреть на слезы тихого человека?

Наконец Богдан сошел с места. Пошел вдоль ручья, и тут что-то блеснуло в его рябых от ветра водах. То было не отраженье звезды, ведь ни одна из них пока не показалась на небе. Наклонился Богдан, вгляделся в темную струящуюся ленту. Упал на колени, опустил руку в холодную воду и вытянул из нее фигурку Христа, брошенную Лукой. Обтер рукавом насухо, к сердцу прижал и заплакал снова, на этот раз сотрясаясь от рыданий. И так держал он Христа у груди, пока холодный металл не согрелся.

Ветер не обманул предчувствия и вскорости окрепчал и обозлился. Набросился он на деревья нещадно и без сожаленья, мотал их верхушки, ломал ветки и губил самых молодых. Словно Судный день наступил для берез, сосен и грабов, и в качестве наказания им был ниспослан ветер.

А вместе с тем ветер приволок сюда, вниз, такой густой туман, какой мог стоять только над известным нам озерцом. Изодрал он его в злобе своей в клочья, разбросав по селу. И, может, тем, то есть туманом, и объяснялось явление у Богдановой березы. Уж так ветер набросился на нее и так мотал ее из стороны в сторону, что, ухнув, береза выпустила из себя белесую тень размером с человеческий рост. Но может так статься, что факт сей, достоверно имевший место быть, объяснялся не мистическим, а научным образом – то клок тумана, прятавшегося за березой, был прогнан, и момент его исхода совпал с уханьем, изданным деревом.

Однако, каковы бы ни были природные условия, вернемся к Богдану. Находясь один в доме Марички и Андрия, лежа на месте их сына, он не спал и спать не собирался. Судя по виду его, во что бы то ни стало и что бы вокруг не происходило, он намерен был дождаться появления бабцы. Впрочем, это вскоре случилось.

– Заждался? – прошелестел старческий голос, и Богдан, до того притворявшийся спящим, открыл глаза.

До чего же великолепная и страшная картина предстала его глазам! То уже не бабца сидела в ногах, а прекрасная молодая женщина, словно одетая в кокон сказочного света. От кожи ее исходило молочное сияние, которое распространялось вокруг, словно пар. Ресницы ее были стрелами, метившими в цель острее, чем выпущенные из татарского лука. Рот источал желанную влагу, и хотелось припасть к нему и пить, наслаждаясь без меры. Зубы жемчужными рядами освещали улыбку. Гладкие, словно змеи, косы лежали на вздрагивающей груди. Вздыхала явившаяся томно и горячо, и невозможно было устоять перед ее сладкими вздохами. Только глаза оставались непроницаемыми, как печная заслонка, не пускающая туда, где все уже давно сгорело и превратилось во прах.

– Не ждал я тебя, старая, – проговорил Богдан.

– Ты не Василий! – вскликнула бабца.

– Я не Василий, – подтвердил Богдан.

– Кто ты? – ахнула она.

– А ты кто?

– Ты Богдан. Я давно посматривала на тебя, коханий, – нежно проговорила женщина и прилегла ему на грудь.

Черные косы ее тяжело заструились, обымая все его тело. Повел Богдан рукой, сбросил с себя одну косу. Повел другой – сбросил вторую.

– Дай же поцелую тебя, – раздался жемчужный голос ее.

– Я со старыми каргами не целуюсь, – сдавленным голосом ответил Богдан.

– Ах так! – она выпрямилась. Выдернула из косы прежнюю веревочку и хотела накинуть ее на шею Богдана.

Схватил Богдан ее за запястье, и нега с истомой ошпарили его по локоть. Отдернул он руку, перекрестился.

– Не поможет, – хрипло расхохоталась она.

Снова взмахнула веревочкой, и снова Богдан упредил ее руку. На этот раз не исходило от нее ни неги, ни истомы, одна только силища, какой в женщине быть не должно. Да и в мужчине такой силищи не было и не бывать никогда. Глянул ей в глаза Богдан – а они черные, нездешние. Понял он тогда, что смотрят они, да не видят. Как понял и то, что не сбросить ее с себя, неминуемо дотянется она до него и напьется. А она уже и тянулась ко рту его, сверкая жемчужными зубами. Богдан и рад был бы теперь Богу душу отдать. Но Бог ли ее забирал?

Решил он бороться до самой последней минуты, пока достанет у него хоть капли сил. Но сил у него не достало – не сдюжил Богдан. Лежал он, придавленный тяжестью, какая должна была вмиг раздавить человека. Лежал с веревочкой на шее, раскрыв рот и глядя в страшные глаза, отрицавшие существование света.

Впилась она в губы Богдана, и уже душа его потянулась из груди, как вдруг взвизгнула бабца, отстранилась, будто ошпаренная. То обожгло ее прикосновение Христа, отогревшегося под рубашкой Богдана. Скинул Богдан с шеи веревочку. Вскочил на ноги и до того, как бабца успела взвиться, перекрестил ее трижды фигуркой Христа. Сошли с бабцы косы, пышность с груди сошла, сошел молочный блеск с кожи ее, и превратилась она в ту, кем ей и следовало быть. Прежде чем упасть навзничь, бабца успела посмотреть окрест себя взглядом, полным удивления и любопытства.

Поднял Богдан веревочку с пола и повязал ею ноги старой бабцы. А припомнив слова Панаса, завязал узел потуже.

Утро между тем было близко, а у него оставалось еще одно дело – вернуть бабцу на место ее, в гроб. Только крест он не убрал, и тот так и остался стоять прислоненным к хате.

Вернувшись из Дрогобыча и обнаружив возле хаты старый могильный крест, Маричка подняла истошный крик. Крест тут же понесли на кладбище и встретили на нем процессию, во главе которой шел отец Ростислав, а замыкал ее бык, к рогам которого прилепили две горящие свечи. Правду сказать, недолго эти свечи горели – ветер, утихнув внезапно среди ночи, будто кто придушил его властной рукой, к утрецу выполз из укрытия снова и задувал свечи, как ни пыталась кума снова их зажечь.

Идущая под руку с кумой Олена с гордостью демонстрировала собравшимся выглядывающее из незаколоченного гроба лицо матери – старое, подпорченное тремя днями ожидания земли. А никто и подумать не мог, что и прошлую ночь Олена провела в неудобствах – с коровой и бычком в хлеву. Лишь раз за ночь она проснулась, разбуженная грохотом, – то крышка упала с гроба. Однако же, войдя в хату, Олена обнаружила покойницу лежащей на положенном месте. Заглянув под крышку, она успокоилась и возблагодарила Бога, заодно прося у него прощения за то, что три дня ее глаза видели то, чего на самом деле не было и быть не могло.

«Это нервы, – повторяла она про себя. – Это нервы».

Гроб, как полагается по гуцульским обычаям, вынесли ногами вперед, трижды стукнули головой его об порог, чтоб покойница навсегда распростилась с хатой. Вскоре кладбище огласил стук – то молотки гробарей заколачивали гроб. Наконец, предав гроб земле, гробари обратились к собравшимся:

– Прощайте нам!

– Прощаем! – отозвался хор.

– Прощайте нам! – во второй раз прозвучали голоса гробарей над открытой могилой.

– Прощаем, – снова ответил хор, и так трижды гробари просили прощения за ту работу, которую им пришлось сделать не по охоте своей, а по долгу. И трижды родня и соседи покойной им прощали.

Один лишь человек остался в селе непрощенным – Стася. И хотя голос Луки уже произнес над гробом бабцы ей приговор, детали обвинения только начали расползаться по селу. В вину девушке (а Стася уже достигла семнадцати лет) вменяли и исчезновение цепи, и клобук, слетевший с головы отца Ростислава, и заговор, наведенный на веревочку, и крест, оставленный у дома Марички, и пропажу фигурки Христа из церковной двери. Правда, некоторые из похоронной процессии, проходя мимо старой церкви, обратили внимание на то, что Христос был на месте – стоял как ни в чем не бывало воткнутый в петлю прибитыми ногами. Но раз пошла молва, фактам ее было не одолеть. Село почуяло нарождение новой ведьмы и целиком отвернулось от нее. Так страстно желали Олена, кума, Полька, Лука, Маричка, поливавшая каждый день то место, где стоял крест, святой водой, а с ними и прочие видеть в Стасе ведьму, что неминуемо приходил на ум вопрос – если вот так подписывать приговор, не давая человеку возможности оправдаться, если вот так верить тому, что говорят многие, но что не проверено даже малыми, то, стало быть, потребность у села в ведьме была? И тут уже становилось неважным, виновата ли обвиненная. Виновата. Виновата одним тем, что выбор села пал на нее.