После свадьбы. Книга 2 - Даниил Гранин

Сотрудники ушли домой, и Вера осталась одна в тесной, заставленной чертежными досками комнате группы автоматики. В раскрытое окно доносился мерный шум завода, шум без дневного, пульсирующего напряжения — успокоенный, сосредоточенный шум малолюдных цехов вечерней смены.

На одной половине стола Вера аккуратно разложила эскизы из папки Малютина, на другой — собственные чертежи.

Ну что ж, с точки зрения истории техники такое совпадение было закономерно. Многие, даже крупнейшие изобретения возникали почти одновременно. Идеи носятся в воздухе. Случайность есть проявление необходимости. Патентная заявка на телефон, как известно, поступила от двух изобретателей с разницей в два часа. Сколько открытий происходило независимо друг от друга в один и тот же год в разных странах! Взять радио или турбину. А ядерная энергия?.. Вполне естественно. Как полезно хорошо знать историю!

За исключением некоторых частностей, в ее чертежах полностью повторялась идея Малютина. Другая деталировка, другие размеры, а в остальном принцип тот же, все сходится.

И представить себе, сколько она билась, пока добралась до этого автомата! Ей и в голову не приходило менять резцы, она всячески пробовала использовать систему регулирования, возилась с обратными связями, пыталась установить теоретическую зависимость, пересмотрела сотни журналов, наконец где-то натолкнулась на систему с двумя резцами. И постепенно добралась. Вымучила. У Малютина была находка, внезапная догадка, счастливая случайность, когда вдруг почему-то совершенно иначе увидишь такой же станок, или чертежи, или даже какую-то совсем другую машину — автомобиль, пылесос, что угодно, — и трах! Словно ударит… Ей тоже выпадали такие счастливые нечаянности. Их не сравнить с тем, как выстрадала эту схему она. Почему ж она должна признать Малютина автором, отдать ему свою работу? Потому, что он додумался раньше? Но ведь он не отдал этого. Если бы он, уезжая, передал свой автомат, «Ропаг», может быть, уже работал бы на программнике. И многое страшное из того, что случилось, наверное не произошло бы. Во всем виноват он, Малютин. А теперь, когда она своим потом, кровью дошла, добралась, он, видите ли, совершает благородный поступок, и она, Вера Сизова, должна остаться в стороне, объявить его автором и хлопотать, чтобы его вызвали на завод.

Лосев будет торжествовать: как же, он предупреждал, сигнализировал, — смотрите, как Сизова обанкротилась…

А если она отложит схему Малютина? Возьмет и отложит, заявит, что схема негодная? Найдет какую-нибудь ошибку и докажет. Ведь все можно доказать.

Вера углубилась в бумаги. Перебирала эскизики Малютина, расчеты, сделанные наспех на вырванных из клетчатой тетрадки листах. Строки, написанные чужой рукой, чужим почерком; мелкие цифры, карандашные чертежики карикатурно повторяли ее собственное; они выглядели отвратительно, словно наспех, воровато списанные, украденные у нее. Ага, не та марка стали! Не тот профиль! Нет, это мелочи, чепуха! Господи, найти бы какую-нибудь настоящую оплошку, что-нибудь существенное! К чему-нибудь прицепиться. Она бы все простила Малютину, если бы он ошибся. И тогда ей больше ничего не нужно.

Ужасное беспокойство ее по мере приближения к последней странице возрастало, заставляя возвращаться назад, медленнейшим образом пересматривать все снова и снова, лишь бы оттянуть наступление конца, когда у нее не станет больше ни свободы рассуждать, ни воли искать выход. Так и не решившись перевернуть последнюю страницу, Вера с исступленной злостью сгребла все эскизы Малютина, схватила его тетрадь и принялась их комкать. В это мгновение ей показалось, что в комнате ходят. Она испуганно прислушалась, огляделась. Серый, толстый кот, выгибая спину, терся о ножку стула. Ей стало мерзостно от собственного испуга. Глядя на кота, она вдруг вспомнила Лосева. У него была такая же круглая кошачья физиономия с острыми ушами. Усмехаясь, Вера наклонилась и погладила кота. Конечно, Лосев ей не поверит, ни на одну секундочку не поверит, что она сама додумалась. Но ведь и никто, никто ей теперь не поверит. Неужели она когда-то искренне считала, что главное — доказать Лосеву прогрессивность созданной схемы? Каким же глупейшим, наивным существом была она!..

Кот мурлыкал, подняв пушистый хвост.

Со двора донеслись голоса. Такелажники что-то кричали крановщику. Вера вздрогнула, выпрямилась, с отвращением отдернула руку от кота и закрыла глаза.

Это произошло несколько дней назад, когда испытывался программник на «Ропаге».

В момент пуска Вера не выдержала, отвернулась, зажмурилась.

Когда она открыла глаза, станок уже работал.

Люди стояли поодаль. Никто не касался кнопок, переключателей. Станок остался один. Вертелась заготовка, и станок все должен был решать сам.

Оцепенев, Вера следила за движением резцов. Выточив нужный диаметр, резец отошел и остановился в неподвижности. Станок словно задумался. Суппорт сбивчиво дернулся вверх, потом чуть вниз и снова неуверенно замер. Вера почувствовала, как холодеет спина. Неловко, изо всех сил она прижала кулаки к груди, удерживаясь, чтобы не кинуться на выручку. В эти изнуряющие мгновения огромный станок стал для нее ребенком, ее собственным ребенком. Он взывал о помощи, он ждал ее.

И вдруг произошло что-то удивительное и чудесное. Она почувствовала это на мгновение раньше, чем резец осторожно скользнул вниз и решительно и точно перешел на новый профиль.

Это выглядело чудом. В этом было нечто таинственное, сверхъестественное. Именно эта заминка, по-детски беспомощная неуклюжесть сделала для Веры станок одушевленным. Все, что до сих пор существовало в ее сознании в виде схем, отдельных узлов, усилителей, датчиков, все это вдруг слилось в единое живое существо. В нем действовал разум, который она вложила в него. Ее собственный разум. Ее мысли превращались в движения стальных масс. Сама она неподвижно стояла в стороне, а станок действовал так, будто там, в сером эмалированном кожухе, помещался ее мозг; он подавал команды, рассчитывал, запоминал, проверял. Не существовало никакой пленки с записанными импульсами, которые поступали через сложную схему в моторы. Движения станка, казалось, повторяли ее собственные жесты; она узнавала свои желания, себя, Колесова, Абашвили. По их бледным, застылым лицам она поняла: они переживают то же самое. Они вдохнули в этот металл частицу своей души, и он ожил.

Потрясенная, она смотрела на дело их рук.

Что бы теперь ни случилось, оно останется жить. Изменится конструкция станка, от этой примитивной автоматики перейдут к полной, можно будет обрабатывать любой профиль, но и тогда, через много лет, в тех совершенных, огромных станках сохранится ее материнская долька.

Нет, она не тешила себя мыслью, что кто-то станет вспоминать именно ее. Веру Сизову. Ведь и она, работая сегодня с радиолампами, моторами, не вспоминала тех сотен людей, которые создали их вот такими. Но они жили, души этих людей, в алом накале ламп, в движении тысяч моторов. Человек смертен своими неудачами и опасениями, бессмертен своими желаниями и трудом.

Она любовалась «Ропагом», позабыв о трудном годе неустанной работы, поисков, о всех своих разочарованиях, обидах, приступах отчаяния, о своих наивных мечтах, связанных с этой работой, о бесконечных вечерах, отданных опытам, наладке, о ссорах с Лосевым, о разрыве с Ипполитовым.

Она видела только станок.

Ради этой минуты стоило пережить все то, что она пережила.

Она видела будущее. Тысячи таких станков. Целые цеха, оборудованные программным управлением. Люди запишут на карточку необходимые операции, вложат в программник, и станки всё выполнят сами — точно, быстро, экономно…

Перед лицом этого будущего все ее горести и обиды показались ей мелкими и ничтожными. Да и он жил уже, ее станок, и он мог постоять за себя и защитить ее. Ее воля, сила были умножены теперь на силу его моторов, на крепость его стальных мускулов.

Вера открыла глаза и посмотрела на скомканные бумаги.

«Что же это? Что же это я?» — забормотала она, торопливо разглаживая, распрямляя листки. «Дрянь, дрянь», — она повторяла это слово, ухватившись за него с какой-то безотчетной надеждой. Придвинув малютинские бумаги, она поспешно переносила туда из своей тетради поправки, переписывала размеры. Закончив, положила папку Малютина в ящик, взяла свою тетрадь, чертежи и стала быстро рвать. Она складывала, рвала, снова складывала и снова разрывала в мелкие кусочки и с каким-то невыразимым наслаждением отчаяния швыряла обрывки в корзину.

Назавтра с утра Вера отнесла папку Малютина и докладную на имя Логинова в дирекцию.

Выйдя из заводоуправления, она обессиленно опустилась на скамейку в скверике у бетонной русалки. Некоторое время она сидела, прислушиваясь к себе, не понимая, что с ней происходит. Не было ни мыслей, ни желания, внутри осталась какая-то безжизненно мертвая пустота. Вера достала зеркальце, подпудрилась, жирно намазала губы. Лицо ее напоминало ярко раскрашенную маску.