Убийство в «Восточном экспрессе» - Агата Кристи

Княгиня кивнула:

– Вы все предусмотрели, мсье. Я… я восхищаюсь вами.

Наступило молчание. Но тут доктор Константин так хватил кулаком по столу, что все чуть не подскочили.

– Нет, нет, нет и нет! – закричал он. – Ваше объяснение никуда не годится! В нем тысяча пробелов. Преступление было совершено иначе, и мсье Пуаро это отлично знает.

Пуаро взглянул на него с интересом.

– Вижу, – сказал он, – что мне придется изложить и мою вторую версию. Но не отказывайтесь от первой столь поспешно. Возможно, позже вы с ней согласитесь.

Он снова обратился к аудитории:

– Есть и вторая версия этого преступления. Вот как я к ней пришел. Выслушав все показания, я расположился поудобней, закрыл глаза и стал думать. Некоторые детали показались мне достойными внимания. Я перечислил их моим коллегам. Кое-какие из них я уже объяснил – такие, как жирное пятно на паспорте, и другие. Поэтому я займусь оставшимися. Первостепенную важность, по-моему, представляет замечание, которым обменялся со мной мсье Бук, когда мы сидели в ресторане на следующий день по отъезде из Стамбула. Он сказал мне: «Какая пестрая компания!» – имея в виду, что здесь собрались представители самых разных классов и национальностей.

Я с ним согласился, однако позже, припомнив это его замечание, попытался представить: а где еще могло собраться такое пестрое общество? И ответил себе – только в Америке. Только в Америке могут собраться под одной крышей люди самых разных национальностей: итальянец-шофер, английская гувернантка, нянька-шведка, горничная-француженка и так далее. И это натолкнуло меня на мою систему «догадок»: то есть подобно тому, как режиссер распределяет роли, я стал подбирать каждому из пассажиров подходящую для него роль в трагедии семейства Армстронг. Такой метод оказался плодотворным.

Перебрав в уме еще раз показания пассажиров, я пришел к весьма любопытным результатам. Для начала возьмем показания мистера Маккуина. Первая беседа с ним не вызвала у меня никаких подозрений. Но во время второй он обронил небезынтересную фразу. Я сообщил ему, что мы нашли записку, в которой упоминается о деле Армстронгов. Он сказал: «А разве…» – осекся и, помолчав, добавил: «Ну это самое… неужели старик поступил так опрометчиво?…»

Но я почувствовал, что он перестроился на ходу. Предположим, он хотел сказать: «А разве ее не сожгли?» Следовательно, Маккуин знал и о записке, и о том, что ее сожгли, или, говоря другими словами, он был убийцей или пособником убийцы. С этим все.

Перейдем к лакею. Он сказал, что его хозяин в поезде обычно принимал на ночь снотворное. Возможно, что и так. Но разве стал бы Рэтчетт принимать снотворное вчера? Под подушкой у него мы нашли пистолет, а значит, Рэтчетт был встревожен и собирался бодрствовать. Следовательно, и это ложь. Так что если он и принял наркотик, то лишь сам того не ведая. Но кто мог подсыпать ему снотворное? Только Маккуин или лакей.

Теперь перейдем к показаниям мистера Хардмана. Сведения, которые он сообщил о себе, показались мне достоверными, но методы, которыми он собирался охранять жизнь мистера Рэтчетта, были по меньшей мере нелепыми.

Имелся только один надежный способ защитить Рэтчетта – провести ночь в его купе или где-нибудь в другом месте, откуда можно следить за дверью в его купе. Из показаний Хардмана выяснилось лишь одно: Рэтчетта не мог убить пассажир никакого другого вагона. Значит, круг замкнулся – убийцу предстояло искать среди пассажиров вагона Стамбул – Кале. Весьма любопытный и загадочный факт, поэтому я решил чуть погодя еще подумать над ним.

Вы все, наверное, знаете, что я случайно подслушал разговор между мисс Дебенхэм и полковником Арбэтнотом. Я обратил внимание, что полковник звал ее Мэри и, судя по всему, был с ней хорошо знаком. Но ведь мне представляли дело так, будто полковник познакомился с мисс Дебенхэм всего несколько дней назад, а я хорошо знаю англичан этого типа. Такой человек, даже если бы он и влюбился с первого взгляда, долго бы ухаживал за девушкой и не стал бы торопить события. Из чего я заключил, что полковник и мисс Дебенхэм на самом деле хорошо знакомы, но по каким-то причинам притворяются, будто едва знают друг друга.

Перейдем теперь к следующему свидетелю. Миссис Хаббард рассказала нам, что из постели ей не было видно, задвинут засов на двери, ведущей в соседнее купе, или нет, и она попросила мисс Ольсон проверить это. Так вот, утверждение ее было бы верно, если бы она занимала купе номер два, четыре, двенадцать – словом, любое четное купе, потому что в них засов действительно проходит под дверной ручкой, тогда как в нечетных купе, и, в частности, в купе номер три, засов проходит над ручкой, и поэтому умывальная сумочка никак не может его заслонить. Из чего я не мог не сделать вывод, что такого случая не было, а значит, миссис Хаббард его выдумала.

Теперь позвольте мне сказать несколько слов относительно времени. Что же касается часов, меня в них заинтересовало лишь то, что их нашли в пижамном кармане Рэтчетта – месте, в высшей степени неудобном и неподходящем, особенно если вспомнить, что в изголовье приделан специальный крючочек для часов. Вот поэтому я не сомневался, что часы нарочно подложили в пижамный карман и подвели, а значит, преступление было совершено отнюдь не в четверть второго.

Следует из этого, что оно было совершено раньше? Или, чтобы быть абсолютно точным, без двадцати трех час? В защиту этого предположения мой друг мсье Бук выдвигает тот довод, что как раз в это время меня разбудил громкий крик. Но ведь если Рэтчетт принял сильную дозу снотворного, он не мог кричать. Если бы он мог кричать, он мог бы и защищаться, а мы не обнаружили никаких следов борьбы.

Я вспомнил, что мистер Маккуин постарался обратить мое внимание, и не один раз, а дважды (причем во второй раз довольно неловко), на то, что Рэтчетт не говорил по-французски. Поэтому я пришел к выводу, что представление в двенадцать тридцать семь разыграли исключительно для меня!

О проделке с часами любой мог догадаться – к этому трюку часто прибегают в детективных романах. Они предполагали, что я догадаюсь о проделке с часами и, придя в восторг от собственной проницательности, сделаю вывод, что раз Рэтчетт не говорил по-французски, следовательно, в двенадцать тридцать семь из купе откликнулся не он. А значит, Рэтчетт к этому времени был уже убит. Но я уверен, что без двадцати трех минут час Рэтчетт, приняв снотворное, еще крепко спал.

И тем не менее их хитрость сыграла свою роль. Я открыл дверь в коридор. Я действительно услышал французскую фразу. И если б я оказался непроходимо глуп и не догадался, что же все это значит, меня можно было бы ткнуть носом. В крайнем случае Маккуин мог пойти в открытую и сказать: «Извините, мсье Пуаро, но это не мог быть мистер Рэтчетт. Он не говорил по-французски». Так вот, когда же на самом деле было совершено преступление? И кто убийца?

Я предполагаю, но это всего лишь предположение, что Рэтчетта убили около двух часов, ибо, по мнению доктора, позже его убить не могли.

Что же касается того, кто его убил…

И он замолчал, оглядывая аудиторию. На недостаток внимания жаловаться не приходилось. Все взоры были прикованы к нему. Тишина стояла такая, что пролети муха, и то было бы слышно.

– Прежде всего мое внимание привлекли два обстоятельства, – продолжал Пуаро. – Первое: как необычайно трудно доказать вину любого отдельно взятого пассажира, и второе: в каждом случае показания, подтверждающие алиби того или иного лица, исходили от самого, если можно так выразиться, неподходящего лица. Так, например, Маккуин и полковник Арбэтнот, которые никак не могли быть прежде знакомы, подтвердили алиби друг друга. Так же поступили лакей-англичанин и итальянец, шведка и английская гувернантка. И тогда я сказал себе: «Это невероятно, не могут же они все в этом участвовать!»

И тут, господа, меня осенило. Все до одного пассажиры были замешаны в убийстве, потому что не только маловероятно, но и просто невозможно, чтобы случай свел в одном вагоне стольких людей, причастных к делу Армстронгов. Тут уже просматривается не случай, а умысел. Я вспомнил слова полковника Арбэтнота о суде присяжных. Для суда присяжных нужно двенадцать человек – в вагоне едут двенадцать пассажиров. На теле Рэтчетта обнаружено двенадцать ножевых ран. И тут прояснилось еще одно обстоятельство, не дававшее мне покоя: почему сейчас, в мертвый сезон, вагон Стамбул – Кале полон?

Рэтчетту удалось избегнуть расплаты за свое преступление в Америке, хотя его вина была доказана.

И я представил себе самостийный суд присяжных из двенадцати человек, которые приговорили Рэтчетта к смерти и вынуждены были сами привести приговор в исполнение. После этого все стало на свои места.

Дело это представилось мне в виде мозаики, где каждое лицо занимало отведенное ему место. Все было задумано так, что, если подозрение падало на кого-нибудь одного, показания остальных доказывали бы его непричастность и запутывали следствие. Показания Хардмана были необходимы на тот случай, если в преступлении заподозрят какого-нибудь чужака, который не сможет доказать свое алиби. Пассажиры вагона Стамбул – Кале никакой опасности не подвергались. Мельчайшие детали их показаний были заранее разработаны. Преступление напоминало хитроумную головоломку, сработанную с таким расчетом, что чем больше мы узнавали, тем больше усложнялась разгадка. Как уже заметил мсье Бук, дело это невероятное. Но ведь именно такое впечатление оно и должно было производить.