Ожерелье для моей Серминаз - Ахмедхан Абу-Бакар

— Зачем же он соврал нам при встрече?

— Почувствовал, что сболтнул лишнее, упомянув о внуке. И не хотел, хитрец, чтоб в ауле знали о существовании той семьи. Но это обошлось ему недешево! Сколько шуму было! Мать Серминаз потребовала, чтобы дочь ушла вместе с нею от Жандара. Но Серминаз молодец! Сказала, что якобы знает об этой истории давно: отец все ей рассказывал… Но все равно личное дело Жандара обсудили. Выговор дали. К таким проступкам надо относиться сурово.

— А как же тогда наш кунак Айдамир?

— Тут другое дело. Не мог же он оставить без присмотра пожилую, больную женщину. И в этом разберутся…

— Должны разобраться и с Жандаром! — воскликнул я. — Ты мне столько наговорил, что не могу ничего понять. Давай посидим на камнях минуту, чтобы я пришел в себя…

Действительно, все, что я передумал о Серминаз, как-то разом перевернулось в моей голове, и только минуты две или три спустя я бросился на шею к дяде, принесшему мне добрую весть. Мой дядя вообще-то терпеть не может этих «телячьих нежностей», как он их называет, но на этот раз чувствовалось, что и он рад. Впрочем, это мне только показалось.

— Подожди слюнявиться, байтарман! Есть вести и посерьезнее. Можешь себе представить, как только стало известно, что ты уехал за подарком для Серминаз, к ней посватался… Угадай, кто?

— Наверное, Мухтар, сын Ливинда?

— Верно, угадал! Чутье у тебя острое.

— Еще бы! Ведь этот мерзавец как коршун вился вокруг моей голубки!

— «Коршун», «моей голубки»! Прибереги все это для стишков. Чем он, собственно, плох, твой соперник? И мастер отличный, и работа его высоко ценится. Впрочем, если с ним ты бы еще мог потягаться, то объявился еще один жених, — с этим будет потруднее.

— Это кто же?

— Азиз, сын Кальяна.

Да, это был сильный удар. Я помнил Азиза до того, как он уехал в Москву, в художественный институт, и всегда он казался мне джигитом из старинных песен. Стройный, высокий, с топким лицом и уж действительно лучший из молодых мастеров нашего аула…

— Так разве он уже вернулся из института?

— Он еще не вернулся, но отец его уже посватал. Можешь представить, что было с Жандаром, когда трое сватов одновременно постучали в его дверь! Сиял, как полный месяц. А я проклинал себя, что очутился в его доме вместе с такими уважаемыми сватами, как Ливинд и старый Кальян. За тебя стыдно было.

Я готов был сквозь землю провалиться от таких обидных слов. А дядя продолжал:

— Жандар, конечно, никого обидеть не хотел… И поступил он с нами как истинный горец. «Три джигита, три мастера просят руки моей дочери, — сказал он нам. — Азиз, сын Кальяна, Мухтар, сын Ливинда, и твой племянник, Даян-Дулдурум, Бахадур… (Тут, признаюсь, у меня кольнуло в сердце: почему меня он назвал последним?) Пусть, по обычаю предков, каждый преподнесет невесте подарок. Чей подарок изберет Серминаз, тому и готовиться к свадьбе!» Так что, дорогой племянник, знай, не ты один меряешь ногами горные дороги… Вышел уже в путь Мухтар, сын Ливинда, да и Азиз, как только вернется из Москвы, тут же отправится в дорогу.

— А не кажется ли тебе, дорогой Даян-Дулдурум, — перебил я дядю, — что я сейчас похож на того, кого сначала за долгие странствия удостоили награды, а потом вздернули на виселицу? — У меня даже голова поникла и сел голос. — Не проще ли мне вернуться в аул и повесить эти хурджины на место? Все равно в соревновании с этими джигитами мне не победить…

— Негодяй! — воскликнул Даян-Дулдурум, крутнув левый ус правой рукой. — Ты что, только о себе думаешь? А обо мне и о твоей матери ты подумал?

— Она будет только рада, если я не женюсь на дочери Жандара из рода Мунги.

— Э, ты еще не знаешь всех песен твоей матери! Как только она узнала, что к Серминаз сватаются такие джигиты, она заявила: «Пусть лучше мой сын не возвращается, если решит уступить ее кому-нибудь!» Так что подумай как следует о своей невесте, но не забывай и о том, что мы тоже ждем…

Я все никак не мог прийти в себя от вороха новостей, которые высыпал на меня мой дядя. А он уже допрашивал меня по-деловому:

— Надеюсь, что у тебя есть что-нибудь в хурджинах?

— Конечно, дядя! — без особого энтузиазма воскликнул я.

— И что же это? Губденские мачайти?

— И это и другое.

— А что же другое?

Хотел было я что-нибудь придумать, но выговорилась правда:

— Медный чеканный поднос из Чиркея… С эмалью…

Если бы десять человек щекотали дядю со всех сторон, он не смеялся бы так отчаянно.

— Да, — сказал он наконец, совладав со смехом. — Не миновать нам позора. Ты, потомок благородных предков, непревзойденных мастеров, хочешь удивить аул Кубачи чеканным медным подносом и губденскими мачайти.

— Но ведь все требуют, чтобы было что-то необыкновенное! А такого еще никто в нашем ауле не преподносил своей невесте.

— Еще бы! Чуть не половина горянок ходит в губденских мачайти и чуть не во всех сирагинских саклях есть подобные подносы. Ну и байтарман же ты! Точь-в-точь как отец: тот тоже, бывало, дивился тому, на что добрые люди и внимания-то не обратят. Вот что, племянник. Приказывать тебе я не могу, но совет дать обязан. Знай, что подарок твой должен быть не только ценным, но и поучительным для всех аульчан. Пусть окажется он современным, но связанным с историей нашей, необычным, но хранящим вековые традиции. А что именно это будет — сам решай. У тебя своя голова на плечах. Вот сейчас я поведу тебя в мастерские, посмотрим, над чем работают унцукульские деревообделочники. Может, и подберем что-нибудь подходящее.

Да, загадал мне загадку Даян-Дулдурум. Если бы я представлял себе, что это должен быть за подарок, я, может, и сам взялся бы его смастерить. Но пока что, кроме смутных идей, ничто не посещало мою бедную голову.

Мы проходили мимо памятника, который унцукульцы поставили герою гражданской войны, первому комиссару Страны гор — Махачу. Имя его еще при жизни стало легендарным. В грозные годы, когда рождалась Советская власть в горах, имя Махача наводило ужас на врагов, вселяло надежду в колеблющихся и воодушевляло борцов. Когда отряд его въезжал в какой-нибудь аул, народ с ликованием встречал освободителей. Героев отправляли отдохнуть, а мужчины аула не спали всю ночь, стояли на страже, оберегая покой своих защитников.

Вот и артель. Широкий навес прикрывает от непогоды ворох разнообразной древесины: тонкие жерди кизила, бруски абрикосового дерева, сучки барбариса, ореховые ветви. Неискушенный человек подумает, что попал на дровяной склад, ему в голову не придет, что благородная древесина дожидается часа, когда оживет в руках искусных мастеров.

Мы входим в мастерскую, дядя приветствует работающих, и по их улыбкам я догадываюсь, что его здесь хорошо знают. Чтобы не отрывать людей от дела, дядя сам обходит все рабочие места. Подходит к каждому, пожимает руку, потом кивает на меня: «Это мой племянник». И я тоже пожимаю руки унцукульских мастеров — ладони у них твердые, шершавые и теплые, как древесина.

Деревообделочники сидят на своеобразных самодельных сундучках с выжженным узором. В сундучках этих они хранят инструмент, эскизы, незаконченную работу.

Так же как и на нашем комбинате, каждое изделие проходит здесь через несколько рук. Один мастер выбирает под навесом подходящий сучок и, разогрев его на огне, изгибает по эскизу. Другой обтесывает, ровняет рашпилем. Потом изделие украшается орнаментом, инкрустируется медью, мельхиоровой проволокой, украшается глазками из бирюзы и ромбиками из крашеной кости. Остается отшлифовать готовую вещь — и вот перед нами новое творение мастеров Унцукуля.

Дядя мой не стал внимательно рассматривать эту массовую продукцию. Он-то хорошо знает, что лучшие художники сами проделывают работу на всех ее стадиях, проявляя в каждом произведении свой собственный стиль. Но работа по дереву не проще ремесла златокузнеца, и мне хотелось подольше постоять возле каждого мастера. Вот пожилой темнолицый человек наносит карандашом узоры на изделие, потом особым шилом делает какие-то проколы, загоняет в отверстие сплющенную проволоку, и на наших глазах возникает затейливый орнамент.

Сосед темнолицего как раз закончил выводить на толстой трости надпись: «Не забывай, что у меня два конца».

— Это что-то новое, — заметил дядя.

— К нам недавно приезжал баснописец из Москвы, высокий такой, забыл, как его зовут. Вот сынок мой наверняка помнит, — обратился мастер к мальчику лет девяти, украшавшему узором школьную указку.

— Это дядя Степа был, — сказал мальчик.

— Да, да, он самый! Мы ему подарили трость, а он попросил сделать такую надпись. Нам она очень поправилась, да и не только нам. Вот пришел заказ кооперации на тысячу штук.

Унцукульцы остры на выдумку. Свои изделия они украшают разными надписями, изречениями, строками из горских поэтов. Попросите закурить — вам протянут изящный портсигар, откроют — и вы прочтете на внутренней стороне крышки: «До каких пор будешь сидеть на чужой шее, нахлебник? Кури свои!»