Тот, кто держит за руку (СИ) - Бергер Евгения Александровна

И тут пальцы дочери касаются моей щеки — это жест ободрения, он мне знаком — а потом она еле слышно шепчет мне в самое ухо:

Мама, с твоим малышом все в порядке. Он жив, — и тоже смотрит этим своим выжидающим взглядом, которым доктор Хоффманн как будто бы заразил и ее. А я только и могу, что испуганно распахнуть глаза с единственным вопросом в них: а откуда ты знаешь о ребенке, Мелисса? Ведь я сама узнала о нем только неделю назад… То есть за неделю до того злополучного греческого салата, после которого я ровным счетом ничего не помню. И факт заключается в том, что я еще никому о нем не рассказывала, не могла решиться сказать, если быть точной: знала, что Маттиас не будет в восторге, знала, что он может заставить меня сделать аборт… Нет, он вовсе не злой, мой Маттиас, просто в последнее время несколько отстраненный и вечно занятой, говорит, что растить детей — слишком дорогое удовольствие. Он точно не будет рад этому ребенку…

Мам, все хорошо, — снова шепчет мне Мелисса. — С ним все в порядке, — и сама же кладет мою неподатливую руку на мой едва выпирающий под одеялом животик.

В моей голове столько мятущихся, неуспокоенных мыслей, что той впору взорваться с разрушительной силой в несколько мегатонн, разнести и эту палату, и всю эту больницу в мельчайшую пыль, развеять эту нереальную реальность в пух и прах, и тогда… именно тогда я начинаю кричать… громко и оглушительно, истерически, до немоты и подвздошного хрипа за своими плотно сцепленными, онемевшими от долгого неиспользования зубами.

Глава 18.

Амнезия.

Мелисса почти сразу же вспомнила тот вечер с греческим салатом и развлекательным телешоу, которое она так умело пародировала, — это было за неделю до нашей с Маттиасом аварии. То есть я забыла целую неделю, предшествующую данному событию… И доктор Хоффманн смеет утверждать, что это вполне обычное явление для пациентов с черепно-мозговой травмой, что это я еще легко отделалась (так и хочется сказать ему: «ха, а сами то вы, доктор, пробовали учиться заново ходить да еще еле ворочить языком, словно запойный пьяница с картофелиной вместо языка»), мол, они и мечтать не могли, что я так скоро приду в себя да еще и начну восстанавливаться с такой поразительной скоростью.

Поразительная скорость — это последующие после моего пробуждения две мучительно длинных календарных недели, наполненных всевозможными процедурами по устранению моего патологического тонуса мышц конечностей, по улучшению баланса и равновесия, избавлению от тремора и слабости. Примерно на пятый день я смогла самостоятельно встать на ноги и сделать несколько шагов по палате под зорким наблюдением сестры Марты, опекающей меня с поразительной заботливостью, за день до того я смогла кое-как накормить себя супом, не пролив почти что ни капли (я радовалась почти как ребенок!), а вчера вечером впервые заявила о себе маленькая, неизведанная жизнь, вопреки всему свившая уютное гнездышко под сердцем…

Это случилось в тот самый раз, когда Ёнас сидел на моей кровати, прильнув ко мне всем своим тоненьким, ивоподобным тельцем, по которому я так истосковалась, и утопив свою махонькую ладошку в моей материнской руке. Мелисса и Маттиас тоже были рядом… Я полюбила эти вечера, в которые вся моя семья собиралась подле меня, и мы вели «ниочемные» беседы по несколько часов кряду..

И вот мы снова сидим в моей палате, выслушиваем дневные отчеты каждого о минувшем дне, а потом я вдруг — или не вдруг? (до этого я как раз поймала на себе взгляд ярко-голубых глаз) — говорю:

Я помню голубое-голубое небо и яркокрылых бабочек… Я никогда не встречала таких в реальности, и мне хотелось бы перенести их на бумагу. Думаю, я снова попробую рисовать, когда вернусь домой!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Так как эти мои слова никак не вязались с темой предыдущего разговора, то Мелисса одаривает меня недоуменным взглядом, а потом вдруг радостно восклицает:

Это было бы чудесно! Мне всегда было грустно от того, что ты больше не рисуешь. — И уже более осторожным тоном добавляет: — Я недавно была на чердаке и смотрела твои картины.

Правда? — улыбаюсь я дочери. — Они, верно, совсем запылились.

Вовсе нет. Они были хорошо упакованы.

Мы некоторое время молчим. Я думаю о своих прошлых работах, в основном о пейзажах с морским колоритом, о чем думает Мелисса, я не знаю, а вот Маттиас выглядит совсем потерянным и каким-то уставшим, так что я тяну руку и ложу ладонь на его небритую щеку…

Спасибо тебе, — шепчу я с искренним чувством. — Спасибо тебе, родной!

Шепчу эти непривычные для меня слова — ну да, я не очень склонна к внешнему проявлению чувств — и вспоминаю, как впервые рассказала Марте про своих разноцветных бабочек и ванильно-фисташковые облака в мягком мареве утреннего тумана, и про голоса… вернее про один-единственный определенный Голос, который, как мне нынче мнится, только и смог вернуть меня обратно. Словно он был той единственной нитью, связывающей меня с реальным миром, моим страховочным тросом… моим уютным умиротворением.

Люди правы, Марта, — сказала я ей тогда почти восторженным полушепотом, — люди в коме имеют определенную связь с окружающей их реальностью… Теперь я знаю это абсолютно определенно.

Значит, бабочки, — хмыкает она, продолжая оправлять мою кровать. — А розовых единорогов вы там не встречали?

Марта! — восклицаю я в мнимом возмущении, хотя смех так и рвется наружу, подобно пузырькам газировки. — Ты мне не веришь. Думаешь, я все это выдумала, да?

Вовсе нет, — она тоже улыбается, — просто ваше описание вполне подходит для детского сна о принцессах и единорогах… — И уже серьезнее добавляет: — А голос, ну, тот самый, который вы так красочно расписываете… какой он был? — и так и сверлит меня проницательным взглядом.

Мне сложно дать ему какую-либо конкретную характеристику: он скорее как некое подсознательное воспоминание, чувство, если хотите, нежели простая сумма ничего не значащих для меня прилагательных, вроде «звонкий», «хриплый» либо, не знаю, «глубокий», например. Он просто Голос…

Мужской, — произношу я наконец единственное более-менее неабстрактное его описание.

Мужской, — повторяет Марта задумчиво, и мне мнится в этом некая тайная двусмысленность. Почему она так странно смотрит на меня? Кровь горячей волной ударяет мне в голову…

Думаю, я была несправедлива к Маттиасу, — торопливо говорю я, — в последнее время перед аварией я постоянно укоряла его в холодности и отчужденности, мне казалось, что он пренебрегает нами ради своей работы… говорила, что та значит для него намного больше, чем его собственные дети и жена. Но теперь я понимаю, что ошибалась… Что если бы не он, то меня здесь, возможно, и вовсе не было бы!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Марта слушает меня все с той же внимательной задумчивостью, от которой мне как-то не по себе. Меня пугает, что я не могу понять течение ее мыслей… ее эмоции. Странно.

Значит этот голос принадлежал вашему мужу, Ханна? Я правильно вас понимаю?

Именно, — откликаюсь я все с той же горячностью. — Разве есть другие варианты?