Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - Альфредо Конде

У него был вспыльчивый характер. Ярость нетерпения вспыхивала в нем, как только он понимал, что человек, с которым он имеет дело, ниже его, или обнаруживал, что поддерживать с ним беседу или отношения не сулит ему никакой выгоды, ибо он считал бесполезным говорить просто так, ни о чем; или когда догадывался, что сможет всего добиться от собеседника, лишь выразив свое желание или распоряжение, которое без каких-либо возражений будет немедленно принято к исполнению. И, только общаясь с человеком выше себя по положению или с тем, кто мог принести ему какую-то пользу, в чьей власти было предоставить ему что-то или отказать, — только тогда Антонио Ибаньес был обходителен и разговорчив, общителен и любезен. Бернардо был его полной противоположностью. Он получал удовольствие от общения с любым человеком настолько, что нередко просто забывал о том, что уже настало время это общение прекратить, — так отдавался он очарованию беседы и соблазну чувствовать себя объектом любви и восхищения. Поэтому только для того, чтобы не противоречить, не нарушать приятную атмосферу, установившуюся между собеседниками, Бернардо вполне мог завершить сделку не на самых выгодных или даже на вовсе не выгодных для себя условиях, лишь бы продолжать чувствовать доброе к себе отношение.

Антонио же, казалось, ощущает прилив энергии всякий раз, как узнает, что друг испытывает досаду, понимая, что мощный ум сына писаря вновь одержал верх. Ведь недаром говорят, что жизнь — это путешествие, одаривающее людей самыми необычными, самыми нелепыми, но и наилучшим образом дополняющими друг друга попутчиками.

Выйдя за пределы военных укреплений и шагая по направлению к улице Магдалены, Антонио ощущал тяжесть набитого деньгами кошелька, который вручил ему дон Бернардо, дав при этом не слишком определенные указания относительно использования средств, не указав даже общей суммы, которую он может потратить. Поэтому он раздумывал о том, что во время пребывания здесь он вполне может пользоваться этими деньгами в свое удовольствие, то есть потратить их на покупку благосклонного расположения окружающих, чтобы таким образом обеспечить приятный досуг, поскольку было видно, что дела начинают устраиваться сами собой. Он уже догадывался, что большую часть денег они должны потратить на развлечения, дожидаясь возвращения судна, которое вышло в море спустя несколько часов после их высадки на берег. Он даже решил, что именно с этой целью дон Бернардо и отдал их в руки ему, именно ему, а не Бернардо Фелипе. Вскоре он окончательно убедится в этом.

Как только уже в первые дни пребывания в Ферроле было покончено с довольно многочисленными поручениями, дни потекли безмятежно, постепенно раскрывая Антонио глаза на многие вещи. Иногда Бернардо Фелипе куда-то исчезал, и тогда Антонио занимался тем, что бродил в одиночестве по верфи, внимательно разглядывая дно главного дока, которое благодаря работавшим без остановки насосам, откачивающим воду, становилось час от часу все доступнее для взгляда; или же ходил по строившемуся городу, любуясь строгой неоклассической сдержанностью его церквей или красотой домов на улице Магдалены, в одном из которых они поселились по указанию дона Бернардо. Они разместились в доме, выделявшемся среди других кованым балконом на втором этаже и застекленной галереей на третьем, где они и занимали каждый по комнате, в то время как трое прибывших с ними слуг жили на нижнем этаже, проводя ночь на сеновале, располагавшемся в задней части здания. Сеновал находился рядом с конюшней, где стояли лошади, и курятником, снабжавшим едой весь дом.

Дом принадлежал Исабель, молодой вдове покойного дона Агустина Саломона, друга и доверенного лица дона Бернардо, крупного коммерсанта. Похоже, старый Индеец очень неплохо с ней поладил после того, как был преодолен трудный период, связанный с отходом покойного в мир иной, если судить по знакам внимания, которые она щедро расточала его сыну и которые распространялись также и на Антонио Раймундо; даже теперь, в келье, что он временно занимал в монастыре Вилановы-де-Оскос, холодным утром поздней весны 1978 года, он вспоминал о ней с такой нежностью, что она заполняла все его существо, заставив его вспомнить о Лусинде, мирно спавшей в доме напротив монастыря и не подозревающей, что она служит поводом для вздохов и воспоминаний хозяина Саргаделоса.

Дом вдовы Агустина Саломона располагался неподалеку от верфей, рядом с церковью Святого Шулиана и Оружейной площадью, а также с тюрьмой и городским советом, то есть в самом центре городской жизни столицы морского департамента, города, который возник и с необыкновенной быстротой развивался благодаря просвещенной и несколько деспотичной воле королей династии Бурбонов. Здание имело общую стену с домом, который занимал Николо Сеттаро, оперный маэстро, родом из города Сомма древнего Неаполитанского королевства. Другой стороной здание, занимаемое вдовой дона Саломона, примыкало к дому, принадлежавшему Росе Кихано, родом из Граньи, которая очень скоро, как будто нехотя сложив губки в плутовскую улыбку и вторя Исабель, вдове Саломона, будет высказывать недовольство по поводу многочисленных бед, которыми грозит женщинам их возраста присутствие в доме столь молодых и полных энергии мужчин.

Иногда поутру друзья проходили в обе стороны почти километр двести метров, составлявших длину, а затем пятьсот метров ширины гавани, окруженной просторными причалами; позднее они обходили обступившие ее склады, крытые пристройки и кузницы, пока наконец не замирали в восторге перед громадой Оружейной палаты, которая вызывала наибольшее удивление у Антонио, испытывавшего неизменное желание заглянуть на первый этаж, где огромные аркады, за которыми располагался склад военного корабельного снаряжения, и грандиозная лестница, ведущая на второй этаж здания, завораживали его чудом продуманных и гармоничных пропорций, заставлявших предполагать вмешательство некой магической силы.

Со своей стороны, Бернардо Фелипе, ироничный и подвижный, смотрел на Антонио, не в состоянии понять почти религиозное чувство, которое его друг проявлял перед сей архитектурной громадой, даже не догадываясь о том, что сам он тоже улыбается про себя, поглощенный созерцанием анаграммы, свидетельствующей о воле короля Карлоса III, затейливой вязи букв, вставленной в чугунную балюстраду, служившую основанием для поручней, которыми пользовались старики, стремившиеся без особых усилий взобраться на верхние этажи здания. Речь шла о замысловатой анаграмме, казавшейся Бернардо чудом изобретательности, изящным изъявлением воли монарха; эта анаграмма скорее всего оставляла совершенно равнодушным Антонио Ибаньеса, как, вне всякого сомнения, оставляло его равнодушным и созерцание тюрьмы, расположенной в соседнем здании, внешне никак не проявлявшем тот зловещий характер, что сообщало ему наличие заключенных во внутренних помещениях, которые, глядя снаружи, трудно было представить себе темными и мрачными.

Иногда Антонио поутру отправлялся к Школе гардемаринов, в которую он так и не осмелился войти. Когда он первый раз приблизился к ней, в его воображении возникло желание отправиться в плавание в поисках долготы, путешествуя то вверх, то вниз по широтам, ибо было нечто в том морском первокрещении, что навсегда приговорило его к бурной синей стихии, когда он созерцал ее с вершины горы в Оскосе. Так, то за одним, то за другим занятием, между прогулками и счастливо завершенными торговыми сделками и проходили дни в ожидании возвращения судна, и наконец они стали казаться им до крайности скучными, пока однажды некое событие не нарушило эту монотонность, подарив им новые и необычные надежды, которые заставили Антонио вспомнить о поручении, данном ему доном Бернардо, и осознать, что он все еще не выполнил то, что требовал от него старик.

До этого момента если дни и были тягостными и несчастливыми, то все менялось с наступлением ночи. Каждый раз, входя в комнаты Исабель, когда она в очередной раз поджимала губки, пряча плутовскую улыбку, вызванную мечтами об этих ночах, юный мажордом задумывался об истинной причине, по которой она предпочитала его сыну своего друга. И он так и не получал ответа на этот вопрос. Его догадки на этот счет не обеспокоили его ни больше, ни меньше, чем в тот первый раз, на краю усадьбы Гимаран, когда они вдвоем с Бернардо созерцали море. Ответ крылся в поведении, которое в тот момент он счел бесстыдством, а теперь начинал подозревать, что оно было исполнено тонкого проявления ума. Антонио никогда больше даже не намекал на тот случай, хотя уверенность, что Бернардо свойственны наклонности, достойные порицания, устойчиво поселилась в нем с тех пор, заставляя опасаться за своего лучшего, пусть и совсем недавнего друга, который, впрочем, продолжал вести себя совершенно естественно и всякий раз по утрам улыбался, напоминая Антонио известные слова одного из Ломбардеро, которые он сразу присвоил себе: