Арбузный король - Дэниел Уоллес

Что касается моего отца, то таковых у меня нашлось сразу несколько. К исходу четвертого дня моего пребывания в Эшленде я пообщался с полудюжиной добровольцев: мужчин, отводивших меня в сторонку, чтобы по секрету поведать увлекательную историю о ночи любви, проведенной каждым из них с Люси Райдер, при этом делая упор на совершенно необязательных — разумеется, сладострастно-непристойных — подробностях. Почти всегда такие откровения преподносились мне в темных закоулках; они смотрели на меня долгим задумчивым взглядом, обнимали за плечи, говорили о том, как они гордятся мною, таким высоким и красивым, ну а хромота — это ничего страшного, она присутствует почти у каждого в их роду. Иногда наследственным признаком была не хромота, а что-нибудь еще: они находили, что у меня их форма ушей или бровей, их подбородок, их руки или их улыбка. Но по частоте употребления хромота, как мой самый заметный признак, была вне конкуренции. Никто больше не должен об этом знать, говорили они, пусть это останется между нами, и я в знак согласия пожимал руку своему очередному отцу, клянясь унести эту тайну в могилу.

Летняя жара в Эшленде усугублялась высокой влажностью. По утрам гнус плотными тучами висел в воздухе, а ночные атаки москитов отличались особо изощренной жестокостью. Я очень много — гораздо больше обычного — передвигался пешком; подобные упражнения при моей колченогости стали причиной странных пульсирующих болей в паху, из-за которых я порой просыпался по ночам и, проснувшись, думал о сексе. В Эшленде вся жизнь вертелась вокруг секса, занятие либо незанятие которым могло иметь самые серьезные последствия. И вот я думал о сексе и о людях, которые занимались сексом с другими людьми, а также о людях, которые занимались сексом с моей мамой. Об Игги в том числе. И еще я думал о себе, никогда ни с кем сексом не занимавшемся. В спальне при лунном свете я взирал на свой пенис, увы, представлявший собой жалкое зрелище: маленький, вялый, никчемный. Ни разу ему не случалось набухнуть и отвердеть в присутствии женщины, как это, насколько я знал, происходит со всеми нормальными пенисами. Я знал, что в жизни каждого мужчины должен настать момент, когда его член берет верх над его мозгами и сердцем: именно это и называется возмужанием. Со временем мужчина научится координировать действия всех трех упомянутых органов. Но для меня это все было покрыто мраком неизвестности. Не то чтобы я не пытался рассеять этот мрак — у меня были такие возможности, но все попытки оказывались безуспешными. Причем я не мог сетовать на недостаток желания, но оно присутствовало лишь в мозгах и сердце, тогда как ниже — никакой реакции. Возможно, мама оставила мне некое генетическое послание или как-то запрограммировала мое подсознание, с тем чтобы я не пошел по ее стопам. Или чтобы я не вступил на эту стезю преждевременно.

Вернувшись однажды вечером в дом миссис Парсонс, я застал в ее гостиной нескольких женщин, чьи силуэты виднелись на фоне опущенных штор у дальней стены. Та часть комнаты была затемнена, и разглядеть их толком я не мог. Миссис Парсонс оттащила меня в угол и прошептала на ухо:

— Эти женщины пришли к тебе, Томас.

— Ко мне? Зачем?

— Так, ничего особенного. Они просто хотят пообщаться. Причем сам ты можешь ничего не говорить. Только слушай. Смотри на них и слушай. Если кто-то из них тебе приглянется, подай знак — просто слегка кивни. А если какая-то женщина не понравилась, отрицательно покачай головой, вот и все.

— Но зачем все это нужно? — спросил я.

— Это часть фестивального ритуала, — сказала она. — Таким образом ты поможешь нам… подскажешь нам выбор королевы.

— Но я совсем не уверен, что буду участвовать в фестивале.

— Не уверен? — Она усмехнулась. — Сейчас уже поздно об этом думать.

— Миссис Парсонс…

— Присядь вот здесь. — Она усадила меня в просторное кресло, после чего женщины поочередно стали выходить в круг света посреди комнаты.

— Привет, — сказала первая из них.

Это была девчонка моего возраста, или еще моложе, с длинными каштановыми волосами, в лифе с завязками на шее и спине, подрезанных выше колен джинсах и резиновых шлепанцах.

— Меня зовут Бекки, — сообщила она, не вынимая изо рта резинку. Дальше возникла пауза, как будто это было все, что она изначально планировала сказать, в остальном полагаясь на вдохновение. — Жарковато нынче, ты согласен? Жа-ри-ща. Даже в самый темный час ночи. — Она протянула мне руку для пожатия и тут же отдернула, едва я до нее дотронулся, дуя на пальцы и делая вид, что обожглась. — В такую жару нельзя даже соприкоснуться, сразу же начинаешь потеть. Впрочем, я не против пота, если только потеешь, занимаясь чем-нибудь приятным. Понимаешь, что я имею в виду? Но в остальном эта жара — настоящее бедствие. Бедст-ви-е. А дальше будет еще жарче, вот увидишь. Скоро люди уже не смогут говорить ни о чем другом. «Вы еще не изжарились?» — будут говорить они вместо приветствия. Или: «На этом тротуаре впору готовить яичницу». Или: «В аду небось прохладнее». А какой-нибудь шутник обязательно скажет: «Ну и жара: я только что видел, как два дерева подрались из-за кусочка тени». За лето ты семьсот раз услышишь здесь эту шутку и под конец будешь готов покончить с собой каким-нибудь особо зверским способом, лишь бы не слышать ее в семьсот первый раз.

Она встала прямо передо мной и повернулась вокруг своей оси, чтобы я мог оглядеть ее со всех сторон.

— Не так уж плохо я смотрюсь, как по-твоему? — спросила она. — Во всяком случае, не хуже многих других. Мои знакомые считают меня легкомысленной и доступной, чем они порой и пользуются. Может быть, я и впрямь доступнее некоторых, но в то же время держу себя строже, чем кое-кто другой. Лично я не считаю себя такой уж доступной, но порой меня заносит, как на крутом повороте, когда начинает гореть резина — это не та резина, о который ты сейчас подумал, гадкий мальчишка!.. Так вот, значит, порой меня заносит, и я теряю контроль над собой — будь что будет!

Она начала медленно водить указательным пальцем вверх-вниз от своего уха до ключицы, и капельки пота быстро покатились по проделанной таким образом дорожке.

— Когда парень гладит меня вот так, — продолжила она, — когда я чувствую прикосновение его губ и его маленького… маленького языка, я просто теряю рассудок. — Она сменила тон, словно произнося цитату. — «Больше она ничего не успела сказать. После этого все произошло слишком быстро. Это было какое-то исступление страсти». — Она сделала шаг в мою сторону; ее пальцы сместились ниже, плавно скользя по груди. — В эти минуты я забываю о таких понятиях, как «правильно» или «неправильно», «можно» или «нельзя». Существуют лишь двое, которые вылезли каждый из своей раковины и сливаются в одного человека. Я думаю, в этом все дело: в слиянии. Когда двое становятся единым целым. Вот почему это так приятно. А это действительно очень… — она приблизилась еще на один шаг, — очень приятно.

Она посмотрела куда-то за мою спину — находившаяся там миссис Парсонс, как я понял, дирижировала всем этим спектаклем. Реакция режиссера Бекки не обнадежила.

— Полагаю, это все, — разочарованно вздохнула она и отступила обратно в тень.

Следующая женщина оказалась гораздо старше и выше ростом. Когда она вышла в круг света, я заметил морщинки в уголках ее глаз. Темные волосы были подстрижены коротко и небрежно, как будто над ними потрудились тупые ножницы парикмахера-дилетанта, а кожа ее была белой как мел.

— Меня зовут Джулия, — сказала она тихим голосом и улыбнулась. — Я отличаюсь от большинства здешних женщин. В этом нет ничего плохого — в том, чтобы не походить на других. У нас в Эшленде много своеобразных людей. Например, моя младшая сестра не ходит вертикально, а ползает по полу, как зверюшка. Возможно, у нее синдром хронической необучаемости. При этом она коллекционирует убитых ею красно-черных москитов. Она наполнила ими уже несколько больших банок. Это необычно, однако наши люди относятся с пониманием. На моей улице живет один любитель животных, который делает чучела из своих умерших питомцев и в погожий день выставляет их всех во двор — получается так, будто они резвятся на свежем воздухе. У него есть чучела собак и кошек, а также чучело длиннохвостого попугая, которое он сажает на ветку дерева. Мы ничего не имеем против такого чудачества. И еще у нас, конечно же, есть Игги Винслоу. Трудно найти человека, более непохожего на других людей. Он регулярно подстригает газон у дома одной давно умершей женщины. Мой отец по вечерам сидит в кресле с газетой или смотрит телевизор, а моя мать сидит на кушетке, листая поваренную книгу с намерением приготовить на ужин что-нибудь повкуснее, но в результате вся ее стряпня получается на один вкус. Эти двое никогда не разговаривают друг с другом… Так что у нас нет недостатка в своеобразных людях. Суть в природе моего отличия от других. Мне уже тридцать лет, но я никогда не знала мужчины, потому что все эти годы ждала твоего возвращения в город. Наши люди — особенно молодые парни — считают это чудачеством похлеще всех прочих. Их удивляет, как это можно беречь свою невинность для человека, о котором неизвестно, где он находится и появится ли он здесь вообще. Они, конечно, знают связанную с тобой историю, но в них нет истинной веры. А во мне она есть. И я ждала много лет. Интересно, что они думают теперь? Ведь я и есть та самая упоминаемая в предсказании «наименее вероятная» кандидатура — как раз потому, что я наиболее вероятна, ибо я истинно веровала. Я чиста, ибо я сберегла свою чистоту для тебя, Томас Райдер, сын Люси. Мы здесь потеряли все, что имели. Мы долго влачили убогое существование, смирившись с этим фактом. Мое самое первое детское воспоминание связано с фестивальным шествием, с проплывающими мимо платформами на кузовах грузовиков и грудами огромных, сочных арбузов. Это было у нас в крови, передаваясь из поколения в поколение. Что-то вроде наследственного инстинкта. Ты не представляешь, какие чувства мы все испытывали при виде Арбузного короля с этой коркой на голове и сухим стеблем в руке, когда он махал нам, проезжая по улицам города. Я хочу вернуть прежние ощущения. И я жду, когда ты посеешь в меня свое семя. Я так долго об этом мечтала, так долго ждала. Сделай это, пожалуйста.