Грозное лето - Михаил Соколов

Солдат крикнул на всю улицу:

— Братцы, пруссаки обмундировались в бабское! Заголяй все юбки! Это — лазутчики и как есть настоящие шпиёны!

В это время подъехали казаки, но с противоположной стороны города, и старший урядник, увидев Крымова, доложил:

— Ваша благородь, это они, значится, подают вешки своим, какие убегли, что, мол, русские заступили в ихний город, а те вон палят костры, должно, передают дальше дымным сигналом.

Крымов бросил взгляд в загородную даль и увидел: действительно, там дымили костры, в ряд, в версте друг от друга, что могло означать: неприятель приближается, — так сигналили в средние века.

— Передавайте вашему старшему, — сказал он, — немедленно занять телеграф, почту, перерезать все провода, ведущие в сторону противника. Да вон ваш подъесаул, кажется. Подъесаул! — позвал он казачьего офицера и повторил приказание.

Крымова хорошо знали едва ли не все офицеры, и подъесаул, козырнув, разделил сотню, и казаки группами поскакали в центр города.

А на улице уже поднялся шум голосов, веселых и злых, визг, и смех, и крики возмущенных женщин, которых осматривали и задирали подолы юбок. И находили переодетых ландштурмистов.

А-а, под милушкины наряды подделываетесь, шкуры?

— Храбрые, как львы, а трусливые, как прусские зайцы?

— Скидай с них всю амуницию, пусть они покрасуются перед своими фрау! — весело кричали со всех сторон.

Разоблаченных толкали в спину прикладами, награждали всякими прозвищами и уводили в тыл колонны. И забывали обыскать. Но пленные и не думали пользоваться оружием, которое было при них, и покорно шли с поднятыми руками, пристыженные и опозоренные перед своими согражданами.

— Оружие! Обыскать каждого! — приказал Александр и сам стал обыскивать ландштурмистов.

И отобрал у четверых парабеллумы и гранаты. Но пятый — огромный рыжий детина — бросился бежать и на ходу отстреливаться.

И ранил казака.

Казак догнал его, вздыбил коня и зарубил. А потом и сам сник и упал на шею коню.

Вскоре все стало стихать, крики пропали, и колонны солдат продолжали свой путь.

— Ать-два, ать-два, — слышалась команда.

Еще хрустели под ногами и колесами битые стекла.

В Остроленку, в штаб армии Александр приехал перед вечером.

Солнце стояло еще высоко и жара не спала, однако дышать было уже легче, вернее, лишь казалось, что легче, после утомительной тряски на автомобиле Крымова и обжигающего ветерка, дувшего в лицо всю дорогу.

Приведя себя в порядок с дороги, Александр явился в штаб, как и положено, — выбритый, начищенный и подтянутый, и стоявшие в тени под развесистой ивой офицеры связи с легкой иронией заметили:

— Штабс-капитан, вы с бала прибыли или с театра военных действий? Вас письмо уже заждалось. Из Петербурга.

Александр подошел, поздоровался с офицерами кивком головы и молча взял письмо, а уж потом сказал:

— Спасибо. Обсуждаете, где я был? В Нейденбурге, господа. На фронте.

Александр распечатал письмо, отошел в сторону и прочитал: Надежда сообщала, что Верочка недавно проводила в действующую армию и Алексея, ушел добровольцем, хотя по семейным обстоятельствам имел чистую, что отец болеет по-прежнему печенью и неизвестно, дотянет ли до конца войны, что Василий тоже собирается на позиции, да владыка не пускает и намеревается перевести его в кафедральный собор первым дьяконом. От Михаила же нет ни слуху ни духу, и что он делает в Париже — неизвестно. Очевидно, продолжает учиться в Сорбонне, хотя какое теперь учение? Да и кто его возьмет в армию, плоскоступа?

Так писала Надежда мелким почерком и на полях сообщала: «Я еду на ваш театр, а где служу, потом сообщу. Быть может, вскоре увидимся».

Александр вспомнил Новочеркасск, размолвку, и ему неприятно стало, что Надежда лицемерит. О какой встрече может идти речь после всего того, что она наговорила ему в Новочеркасске незадолго до войны? А после жили, как чужие. И он вложил письмо в конверт и посмотрел на почтовый штемпель: письмо было из Петербурга.

В это время из окна приемной командующего раздался тоненький голос:

— Штабс-капитан Орлов, командующий спрашивал о тебе, так что приготовься.

Это говорил адъютант Самсонова, и Александр заспешил в приемную.

Андрей Листов окликнул его:

— Александр, а как же с Надеждой? Что думаешь ответить?

Александр задержался на минуту, подумал и ответил:

— Следует ли? И куда отвечать?

И скрылся в здании штаба, а Андрей Листов стоял и думал: «Значит, далеко зашло, и чем кончится — трудно и сказать. Надежда не понимает всего происходящего. Или пока делает вид, что не понимает».

И ушел, мрачный и сосредоточенный, будто это был и не Андрей Листов, весельчак и бесшабашная головушка. Офицеры, что стояли все еще в стороне, так и сказали:

— Непонятный человек: то слишком веселый, то слишком серьезный. Или Орлов что-нибудь сказал ему не очень лестное?

Самсонов стоял вместе с Постовским и Филимоновым за старомодным столом на точеных ножках и рассматривал в лупу карту, большую, наполовину свисавшую к дощатому полу. Довольно высокий и плотный, с продолговатым смуглым или загоревшим лицом, обрамленным небольшой подстриженной бородой, с проглядывавшей ямочкой на подбородке и как бы прижатыми усами, он, казалось, совсем и не слушал, что ему говорил генерал-квартирмейстер Филимонов, а думал о чем-то своем.

Александр знал его по Новочеркасску, в бытность его наказным атаманом. Тогда Самсонов был худощавым и даже тонким, как кавказец, с карими искристыми глазами, слегка как бы задумчивыми, и носил небольшую бородку-кустик и такие же небольшие темные усы, и хотя старым казакам это не очень нравилось, однако от этого его борода не удлинялась.

И Александр только сейчас заметил, как будто увидел его впервые: пополнел командующий, тучноват даже стал, как, впрочем, и другие генералы, и произнес, как рапорт отдал:

— Прибыл по вашему приказанию, ваше превосходительство.

— Вижу.

Филимонов, невысокий и худющий, рассказывал: он был в штабе фронта, докладывал начальнику штаба генералу Орановскому о плане дальнейшего наступления второй армии, предлагаемом ее командующим, но его и слушать не стали и сказали, что директивы ставки утверждены верховным главнокомандующим и говорить не о чем. Да еще сделали замечание, что прибыл в ставку без позволения, да еще фактически не пустили к главнокомандующему, сказав, что он находится в Барановичах, у верховного.

— И мне ничего не оставалось делать, как вернуться ни с чем, — грустно заключил Филимонов и, скосив настороженные глаза в сторону Постовского, добавил, однако: — Мне кажется, Александр Васильевич, что к нам вообще плохо относятся в обеих ставках, фронта и верховного.

Постовский пропел своим пономарским голосом:

— Это потому к нам так относятся, что первая армия гонит противника к Кенигсбергу, тогда как мы все еще никак не можем соединиться с нею. И, вместо перехвата немцев, позволяем им отступать к нижней Висле.

Филимонов переступил с ноги на ногу, как застоявшийся рысак, и хотел сказать: «Да перестаньте же вы, ваше превосходительство, повторять зады ставки! Ведь мы с вами-то отлично знаем, что никакого перехвата мы делать не успеваем». Но неловко было перечить начальству, которому он подчинялся, хотя и формально, к тому же старшему по возрасту.

Александр знал обоих: окончили академию генерального штаба, служили почти рядом, Постовский — генерал-квартирмейстером штаба Варшавского округа, а Филимонов — начальником штаба Ново-Георгиевской крепости, оба хорошо знали театр военных действий, однако на положение дел и на задачи армии смотрят едва ли не с противоположных точек зрения. Конечно же Филимонов мог бы вполне быть начальником штаба армии, но судьбе благоугодно было подчинить его этому «сумасшедшему мулле», как все называли Постовского еще со времен его службы в Варшаве.

Да, Постовский сам разрабатывал план кампании в Восточной Пруссии, но из-за своего флегматичного склада, а скорее всего — из-за большой семьи, никогда не отличался твердостью характера и смотрел на все глазами начальства, а если, бывало, и смотрел на вещи своими собственными глазами — неизменно говорил тем, кому перечил: «Если вы не согласны со мной, можете на меня жаловаться вышестоящему начальству».

Самсонов глухо спросил:

— И что же вы мне предлагаете, генерал Филимонов?

Филимонов подумал немного, вопросительно посмотрел на Постовского, как бы спрашивая его совета, но тот молчал. И тогда Филимонов ответил:

— Я полагаю, что вам следует незамедлительно ехать в ставку фронта, Александр Васильевич.

Постовский нетерпеливо прошелся из угла в угол кабинета, потом остановился возле Самсонова и решительно сказал: