Гравилёт Цесаревич - Вячеслав Рыбаков

Зато она снимала боль. Каким-то шестым чувством угадывая, когда мне становилось уж совсем невмоготу, откладывала чтение, подходила молча, присаживалась на краешек и начинала ворожить. Энергично дыша, вздымала тонкие сильные руки, словно жрица, зовущая с небес огонь, потом швыряла наполненные им ладони к моей развороченной груди и то слегка прикасалась к бинтам, то делала над ними сложные пассы... Не знаю уж, помогало это заживлению, нет ли - но в такие минуты мне начинало казаться, что относится ко мне по прежнему, что приехала оттого лишь, что не могла быть вдали, и вообще - все уладится как-нибудь, ведь если люди любят друг друга, не может все не уладится... Возможно, в этом и был весь смысл колдовства? Боль от таких мыслей теряла победный напор; сникала, съеживалась, как степной пожар под благодатным дождем.

С Лизой она держалась с подчеркнутой вежливостью, и вообще всячески демонстрировала свое подчиненное, второстепенное по отношению к ней положение. Лиза в своих попытках установить столь необходимую для нормальной регенерации атмосферу непринужденного домашнего товарищества представляю, чего ей это стоило! - сразу стала звать Стасю по имени; та дня три цеплялась за отчество. "Стася." - "Елизавета Николаевна"... Потом все же сдалась, уж слишком эта нелепость резала слух, наверное, даже ей самой. Но стратегически ничего не изменилось; уверен, дай ей такую возможность язык, Стася беседовала бы с Лизой в дальневосточных традициях, где, например, согласно одной из знаменитой тысячи китайских церемоний, наложница, вне зависимости от реального соотношения возрастов, обращается к главной жене с использованием обозначающего "старшую сестру" термина родства; ну а сама, соответственно, именуется "младшей сестренкой". "Не хочет ли госпожа старшая сестра попить немного чаю? Младшая сестренка будет рада ей услужить...". По-русски, если уж совсем не выпендриваться, так не скажешь, но Стася и из русского выжимала немало, и Лиза, с ее простодушным старанием учредить дружелюбие, ничего не могла поделать. Железная женщина Станислава. Оставшись вдвоем, я бы, конечно, попробовал ей что-то растолковать - если бы мог быть уверен, что это у ее просто от неловкости, от нелепости положения, от уважения к пятнадцати годам, что мы прожили с Лизой, от непонимания, что мне, дырявому воздушному шарику, физически больно слушать, и, если бы я мог издавать звуки погромче шипения, я бы криком кричал, когда она старательно, последовательно унижается, то и дело и Лизу приводя в недоумение, а то и вгоняя в краску; но в последнее время Стася так вела себя со мною, что я не мог исключить нарочитого стремления уязвить меня, показав, как, держа ее в любовницах, я жесток.

И что она этого больше не допустит.

Именно она завела обычай совместных чаепитий. На третий, кажется день - да, именно тогда она перешла с Елизаветы Николаевны на Лизу - она явилась с полным термосом, двумя складными пластмассовыми стаканчиками и какой-то скромной, но аппетитной снедью собственного приготовления. С тех пор так и пошло. Прежде чем сменить одна другую в этом адском почетном карауле, они усаживались в дальнем углу, вне пределов видимости, лопали Рамилевы абрикосы, похрустывали какой-нибудь невинной вкуснятиной и прихлебывали чаек. Я пытался прислушиваться, но они беседовали полушепотом о чем-то своем, о девичьем, и постепенно даже стали время от времени посмеиваться в два голоса. Наверное, мне кости мыли. А может, и нет - что на мне, свет клином сошелся? Иногда мне даже становилось одиноко и обидно - казалось, я им уже не нужен; так, священный долг и почетная обязанность.

На шестой день, когда они отчаевничали и Стасе надо было уходить, она поднялась, но пошла не к двери, а неторопливо поцокала ко мне. Остановилась, глядя мне в лицо. Так, как она, наверное, всегда хотела сверху. А я - ей; снизу вверх.

- Я говорила сейчас с лечащим. Все у нас хорошо, заживаем стремглав, - произнесла она. - А я как раз и рукописи, что привезла, все причесала. Так что я возвращаюсь в столицу. Здесь я больше не нужна, а там пора очередные рубли зарабатывать.

Это было как гром посреди ясного неба. Не только для меня - Лизе, видимо, до этого момента она тоже ничего не говорила.

- Когда? - спросила после паузы Лиза из чайного угла.

- Через два часа вылет.

- Вам помочь с багажом?

- Ну что вы, Лиза, какой у меня багаж. Не волнуйтесь, донесу играючи.

- Не надо с этим играть, лучше возьмите носильщика.

- Благодарю вас, я так и поступлю.

Она помедлила, нагнулась и поцеловала меня полураскрытым ртом. Бережно, чтобы не потревожить окаянной кислородной трубочки, втянула мои губы и несколько секунд вылизывала их там, внутри себя: "Хочешь сюда?"; потом отстранилась и подняла дрожащие, синеватые веки. Словно она стояла на костре.

- Пожалуйста, Саша, больше не делай так, - хрипло произнесла она. Береги себя, я же просила. Если тебе до нас дела нет, хоть о Поле подумай.

Я молчал. Не мог я сейчас раздавленно шипеть в ответ на такое.

Она открыла висящую а плече сумочку; сосредоточенно порылась в ней и вынула ключи, которые я вернул ей перед отлетом сюда. Мгновение, как бы еще колеблясь - а возможно, стремясь подчеркнуть следующее движение, подержала их в неловко согнутой руке, потом решительно, но осторожно, без малейшего стука, положила на тумбочку у моего изголовья.

- Вот... Я все боюсь, ты мог неправильно понять. Возвращаю владельцу. Может, пригодится еще. Понадоблюсь - заходи, всегда рада.

Повернулась и поцокала прочь. Пропала с глаз, и я закрыл глаза. Цокот прервался.

- Это и к вам относится, Елизавета Михайловна. Очень рада была познакомиться. И, ради бога, простите меня. Я не... уже... не просто... Я люблю.

- И вы простите меня, Станислава Соломоновна, - ответил мертвенно спокойный голос Лизы.

Дверь открылась и закрылась.

Прошло, наверное, минут пять, прежде чем раздались медленные, мягкие, кошачьи Лизины шаги. Она приблизилась, и я почувствовал, как прогнулась кровать - Лиза села рядом.

- Ты спишь? - шепотом спросила она.

Я открыл глаза. Казалось, она постарела на годы. Но это просто усталость - физическая и нервная. Нам бы на недельку в Стузы - сразу вновь расцвела бы малышка.

Втроем со Стасей. То-то бы асе расцвели.

- Вечным сном, - ответил я.

Ее будто хлестнули.

- Не шути так! Никогда не шути так при нас!!

Я не ответил. Она помолчала, успокаиваясь.

- Саша... Ты кого больше любишь?

- Государя императора и патриарха коммунистов, - подумав, прошелестел я. - Оба такие разные, и оба совершенно... необходимы для благоденствия державы, - передохнул. - Третьего дня я больше любил государя. Потому что у него сын погиб. А потом стал больше любить патриарха... потому что его искалечили, и теперь... мне его жальче.