Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918 - Павел Скоропадский

24-го января 1918 года я в сопровождении Мартыновича, прапорщика Убийского, офицера корпуса, моих двух вестовых на рассвете выехали из Белой Церкви. Было решено, так как меня все знали в Белой Церкви, что я пройду в соседнее большое село, а туда прибудут вестовые с моими лошадьми и телегой, которую я взял из штаба корпуса. Пришлось снова пройти пешком верст 20 до села. Там мы остановились у крестьянина.

Забавно и в то же время грустно было слышать его спокойный и деловитый рассказ, как он грабил соседнего помещика. Никакого сомнения в правоте своего дела, причем оказалось, что ему достались лишь низ от какого-то большого стола и несколько листов железа. Я его спросил, почему он так мало взял.

— Да, — говорит он, — все больше палили и ломали, потом уж спохватились брать, да поздно было.

— А вы что же, сильно сердиты были на помещика, что сильно жал вас?

— Нет, барин был добрый, мы с ним по-хорошему жили, да так уж вышло.

Более определенных причин разорения, видимо, прекрасного хозяйства я получить от этого крестьянина не мог.

К полудню подошли лошади; покормивши их, мы поехали дальше. Я был одет рабочим, георгиевский крест и свадебное кольцо были заїли ты в рукаве моего тулупа. На всех остановках я заходил в хаты и в трактиры погреться и выпить чаю. Настроение крестьян было совершенно спокойное, но положительно никто не хотел идти выручать Киев от большевиков, к которым в общем относились весьма сочувственно.

К вечеру мы остановились в маленьком хуторе. Я пошел постучать, неохотно мне отворила какая-то крестьянская девушка и ни за что не хотела пустить нас переночевать. Видя, что мои переговоры не увенчались успехом, я послал своего вестового Мазанкова, унтер-офицера конного полка. Полтавской губернии, писанного красавца. Он поговорил, и нас пустили. Я спросил, что же это меня не пускали, а вот он поговорил, и согласились нас пустить.

— Да я думала, что все такие приехали старые, как Вы. На следующий день выехали снопа на рассвете. К полудню добрались до сельского священника, где решили отдохнуть. Священник был, видимо, политик, он нас принял любезно, но не зная, что мы за люди и каких политических убеждений и не желая попасть впросак, выдавал себя за большевика, а когда увидел, что мы несколько озадачены его заявлением, то сразу объявил себя убежденным монархистом, сторонником старого режима и т. п. Как бы там ни было, он нас хорошо накормил, и к вечеру мы добрались до Листвянки.

Здесь мы остановились у еврея, который нам доложил, что все имения сожжены, что большевистский режим несомненно наступит. Вообще, повторяю, на меня угнетающе действовало сознание, что поднять народ для борьбы с большевизмом было, при тогдашнем состоянии умой, совершенно немыслимо. Нужно было бы предварительно развить большую пропаганду, и только тогда можно было бы добиться чего-нибудь, и то преимущественно среди более зажиточных крестьян. Дорога была отвратительная, таяло; по грязи приходилось тащиться почти шагом.

К 26-ому января мы только в три часа подъехали к Звенигородке. Попутно с нами тащились обозы со «скарбом» разоренных помещиков. В Звенигородке, после недолгих поисков, мы остановились в небольшой гостинице «Англия», где я нашел Полтавца, и к моему неудовольствию, там же оказался и Шинкарь со своими приверженцами. Полтавец был весь бритый, одетый тоже вроде мастерового.

Он рассказывал, что когда большевики подошли к Фастову, его вся сотня, забравши лошадей, разбежалась и что на Генеральную Казачью Раду, с целью его арестовать, двинулась какая-то команда автомобильных починочных мастерских штаба фронта, что он еле-еле спасся, по что помещение Казачьей Рады они разгромили. Тогда он решил ехать в Звенигородку, надеясь на казака Грызло, но что здесь Шинкарь объявил себя нечто вроде начальника и посадил этого Грызло в тюрьму, за якобы неблаговидные проделки.

Я повидался с Шинкарем и упрекнул его за его отношение ко мне в истории с автомобилем. Он начал оправдываться, рассказывая, что не мог ждать, так как ему нужно было спасти какого-то раненого офицера, но что он выслал за мной другой автомобиль и что я напрасно его не дождался, что здесь он собирает людей и формирует части для того, чтобы идти на Киев. Я уже знал, с кем имею дело, и относился к нему осторожно.

За это путешествие в разговорах с крестьянами, да и из типа селян, записавшихся в казаки, я убедился, насколько казачья организация неправильно поставлена и насколько она еще в зачаточном состоянии. Я видел, что для борьбы с большевиками их не поднять, и поэтому, понимая, что Шинкарь, какой он там ни на есть, все же не потерял надежды на это, решил ему не препятствовать, а, наоборот, помогать, так как я видел тогда, что он искренне ненавидит большевиков. Поэтому лишние деньги от Казачьей Рады, имеющиеся у нас, я тогда приказал передать ему для формирования частей. Шинкарь был настроен национально, нос ним был его правая рука, неглупый человек, прапорщик Демерлий. Этот Демерлий все время сбивал его на крайний социализм, и Шинкарь сдавался ему. Это особенно ясно выразилось тогда, когда мы обсуждали вопрос формирования частей для спасения Украины от большевиков. Шинкарь рассуждал здраво, пришел Демерлий и начал мне выкладывать весь свой крайний социалистический катехизис. Я понял тогда, что мне с этим господином окончательно не по пути.

Тогда же у меня с Шинкарем произошел разговор, который он впоследствии хотел использовать для того, чтобы как можно больше восстановить немцев против меня. Но взялся он за это дело в тот момент, когда мне нужно было во чтобы то ни стало войти в сношения с Entente-й, и весь его удар пришелся по воде. Впрочем, этот- эпизод довольно забавен, и поэтому я могу изложить его подробней. Дело в том, что, очевидно, всем тогдашним деятелям Рады уже было известно о мирных переговорах с немцами. Все это довольно ловко скрывалось, потому что мне, например, серьезного в этом отношении ничего не было известно. Я был настроен против немцев, недавно еще воевал с ними, разозленный их политикой с большевиками, я не мог с ними примириться, и помню, что когда Шинкарь мне как-то заявил, что нам необходимо идти с немцами, заключив с ними мир, я протестовал, доказывая ему, что несомненно в конечном итоге они должны быть разбиты, да что и в экономическом отношении нам выгоднее быть с державами Согласия. Я про этот разговор забыл.

Прошло месяцев девять. Я был гетманом. Как раз в то время главным образом великороссы, для того чтобы меня провалить, горячо поддерживали среди некоторых кругов мнение, что я ярый германофил. Для меня же было важно как можно скорее войти в непосредственные сношения с представителями Entente-ы в Яссах. Помню, что у меня как-то сидел секретарь представителя держав Согласия г. Эно, г. Серкаль, и мы как раз об этом говорили. Вдруг мне приносят помер подпольной газеты «Боротьба», и там, между прочим, помещено было открытое письмо Шинкаря, в котором он обращается ко мне, после, конечно, обязательных упреков мне, что я кровопийца, хочу забрать все у народа (это было как раз в то время, когда я вел самую откровенную борьбу за проведение единственного, по моему мнению, возможного аграрного закона) и т. д., он обращается ко мне со словами: «Да кто же Вы такой, паи гетман, теперь Вы как-будто германофил, а когда я несколько времени тому назад беседовал с Вами в Звенигородке, в гостинице «Англия», помните, что Вы говорили и то, и другое, и третье. Помните, какие панегирики Вы пели тогда французам и другим нациям Согласия…»{113}