Россия солдатская - Василий Алексеев

— Ну как, Петро, покурим?

Петро достал три папиросы, угостил одной Григория, другую попросил передать безрукому. Григорий затянулся и почувствовал себя на мгновение хорошо, во всяком случае в дружеской компании. Принесли завтрак: манную кашу со сливочным маслом, 350 грамм белого хлеба, 350 грамм черного чай и по пятнадцать грамм сливочного масла и сахара. Такого обилия Григорий давно не видел. Безрукий не стал есть кашу и сестра передала ее Григорию. Сахар и сливочное масло Григорий отложил для Леночки. Его всё время мучила мысль, что за сутки он съел значительную часть месячного пайка сестры.

В палате лежали одни солдаты, почти все раненые под Москвой. Уже из утренних разговоров Григорий понял, что все они настроены пораженчески, все уверены, что летом немцы добьют Сталина. Перед обедом пришел с обходом дежурный врач, — полная дама в сопровождении двух сестер. Подойдя к Григорию, она расспросила о руке и переходя к другим больным тихо сказала:

— Вас сегодня же переведут в палату, в которой лежит всего один лейтенант.

Григорий понял, что докторша и есть врач, к которому Леночка нашла протекцию.

Прошло два месяца. Григорий лежал в небольшой палате, окрепший и отдохнувший. Рука почти зажила, через несколько дней должны были снять гипс. Около кровати сидели Владимир и Борис. Григорий с радостью и затаенной грустью всматривался в лица друзей. Было приятно видеть их снова и было грустно, что через восемь месяцев после начала войны всё также неясно и неопределенно, как и в ее начале.

— И так, — улыбнулся Борис, — встретились опять. Вчера вернулся из командировки, хотел идти в госпиталь один и вдруг звонок по телефону: подхожу и узнаю голос Владимира.

Улыбка у Бориса была прежняя, ясная, но Григорию было смешно и жалко смотреть на друга: так он похудел и так непривычно обострились черты его круглого русского лица.

— Однако ты сбавил-таки весу! —покачал головой Григорий.

— Двадцать килограмм! — Борис встал и, взявши за борта висевший на нем, как на вешалке пиджак, показал как он выглядел до войны.

— Это тебя на Урале так откормили? — пошутил Владимир.

— Не смейся, — подмигнул Борис. — Особый паек получал: килограмм хлеба и мучную болтушку два раза в день. Обыкновенные смертные — рабочие оборонных заводов получают по одной тарелке болтушки в день.

— Ну, а какие там настроения? — спросил Григорий.

Борис прошелся по палате, подошел к двери, убедился, что за ней никого нет и подозрительно, посмотрев на пустую койку единственного соседа Григория, спросил:

— Где же твой лейтенант? Леночка предупредила, что ты лежишь с бывшим энкаведистом.

— Почти выздоровел и ухаживает за сестрами, успокоил его Григорий, — у нас тут есть старшая сестра Марья Самойловна, она же главный соглядатай, так они на мое счастье роман крутят.

— Почему же на твое счастье? — Борис остановился и смотрел на Григория.

— А потому, что я могу им больше всех помешать, если захочу. Ей тридцать пять, а ему двадцать один, так она усиленно скрывает свои отношения, а я как никак кое-что ВИЖУ, лежа в одной палате: опять же могу вечером пойти в общую палату с солдатами балакать, а могу остаться…

— Стало быть, на тебя доносить не станут? — усмехнулся Борис, садясь на прежнее место и показывая при этом странно острые углы колен, выпирающих из непомерно широких брюк.

— На меня покамест доносить не за что, а ты скорее рассказывай про Урал, а то чего доброго лейтенант все-таки вернется, — забеспокоился Григорий.

— Про Урал, — насупился вдруг Борис. — Я был на нескольких заводах: работают не очень важно, но работают, рабочих не хватает, набрали женщин и подростков. Все голодают, переутомлены, все надеются, что кривая вывезет, а какая кривая, толком не знают. В немцах начинают сомневаться: затяжка войны сказывается. Вы лучше мне про армию расскажите, вся молодежь ведь там, а про тыл говорить много не стоит: бунтовать в тылу некому…

Борис замолчал и стал внимательно смотреть то на Григория, то на Владимира.

— Пусть Владимир расскажет, — сказал Григорий, — я почти три месяца в госпитале, а он вчера из части приехал.

Владимир сидел подтянутый, стройный, в ладно подобранной офицерской форме, обветренный и похудевший, но не до такой степени, как Борис.

— Я сейчас, как вы знаете, командую взводом саперной части, — заговорил Владимир. — Стоим мы километрах в пяти от фронта и даже, как видите, в Москву иногда попадаем… Я думаю, что война пошла на затяжку, немцы не сумели чего-то сделать. Чего, я не знаю. Думаю, что сведения об их зверствах преувеличены, но факт тот, что до зимы они красных не добили, а сейчас среди молодых офицеров пробуждается патриотическое чувство.

— Верят всерьез, что идет вторая Отечественная война? — перебил его Борис вспыхивая.

— Часть молодежи верит, — поглядел спокойно на Бориса Владимир, — а я лично думаю, если война затянется на несколько лет, то может повториться ситуация конца Первой мировой войны: может начаться брожение в армии и большевизм слетит без вмешательства извне.

Все замолчали, Борис недовольно нахмурился.

— Война сейчас маневренная, а не окопная, — прервал молчание Григорий, — благодаря потерям, состав частей быстро меняется, без заранее созданной организации поднять на восстание случайно собранных людей нельзя.

— А ты не пробовал создать группу в своей части? — недовольно посмотрел на Владимира Борис.

— Пробовал, — замялся Владимир, — но у нас состав части неудачный: большинство думает только о том, как бы попасть в Москву, кутнуть и избежать фронта.

— То-то и оно! — как бы успокоился Борис, — мы сколько лет людей для организации подбираем, а набрали несколько десятков, да и те теперь неизвестно где. Кто начнет подпольной работой заниматься, когда борются две таких силы! На Урале много недовольных, но недовольные ждут поражения, на фронте наверное то же, ведь проще перейти к немцам и там сразу начать настоящее дело… может быть, уже наш Павел начал!

При упоминании о двоюродном брате лицо Владимира стало грустным. Григорий хотел сказать, что до весны, пока не станет ясно, на что еще способны немцы, нельзя принимать никаких новых решений, но в этот момент в палату вошла Мария Самойловна и худенький молодой человек в больничном халате.

— О, да у вас тут гости? — удивилась Мария Самойловна, задерживая взгляд на Владимире.

— Друг с фронта заехал, — сказал Григорий.

Мария Самойловна села на свободный стул и стала расспрашивать Владимира о фронтовой жизни. Борис поднялся и пошел к двери. Григорий провод его до выхода из коридора.

— Я с Владимиром еще поговорю, — сказал Борис мрачно на прощание — не нравятся мне его суждения о патриотизме: околпачивает Сталин народ вот и весь патриотизм!

— Ничего нового не выдумаешь: надо переходить к немцам и пытаться начинать дело там, — крепко пожал ему руку Григорий.

Борис резко повернулся и быстро спустился с лестницы. Через полчаса Григорий провожал тем же путем Владимира. Мария Самойловна и лейтенант по всем признакам не собирались уходить из палаты, раз говаривать о политике было невозможно, а общий разговор не клеился.

— Стало быть, с вербовкой дело не идет? — спросил тихо Григории, останавливаясь около двери на лестницу.

— Я говорю, в моей части народ не надежный — все больше блатеры этакие, ловчилы, махнул рукой Владимир.

— Ты зайди к Борису сегодня же, поговори еще дома поподробнее, а то он завтра опять уезжает, — сказал Григорий.

— Борис зря на меня сердится. Я не о пропаганде говорил, не о том, что политбюро вдруг стало патриотично… тут все ясно, но среди молодежи патриотизм просыпается всерьез и это ее рано или поздно уведет от коммунистической теории.

— Лет через сто! — пожал плечами Григорий.

— Это правда… А как ты думаешь, Павел жив? — голос Владимира дрогнул.

— Верю, что жив, — твердо ответил Григорий.

Вечером Мария Самойловна рассказывала лейтенанту о выступлении троцкистов в Московском университете в 1926 году. Она училась тогда на рабфаке и слышала сама одно выступление Троцкого. Григорий тихо лежал на постели и думал все ту же старую думу: до войны такой человек, как старшая сестра, никогда не решилась бы рассказать о Троцком молодому энкаведисту, будь он трижды ее возлюбленным, а тем более не сделала бы этого в присутствии постороннего человека. Рассказывала Мария Самойловна очень правдоподобно и в ее словах проскальзывало сочувствие если не к оппозиции, то к оппозиционерам, к бунту против принудительной ортодоксальности. Любопытно, — думал Григорий, — даже в таких людях, как Мария Самойловна и лейтенант, не убито стремление к свободе.

Глава десятая.

СНОВА НА ФРОНТЕ

— А я, батенька, о вас уже рапорт написал! Можете теперь со спокойной совестью на фронт ехать, — встретил Григория усатый доктор.