Книга греха - Платон Беседин

— Мы не цирк, Даня, — лицо Николая напоминает маску ацтекских шаманов, — к нам нельзя прийти, чтобы развлечься, и нельзя уйти. В нашем цирке представление идёт всю жизнь.

Что ж, ожидаемая реакция. Нельзя заигрывать с дьяволом. Пытаюсь найти аргументы:

— Я не пойду в полицию, Николай, никуда не пойду. Пожалуйста, дай мне спокойно искупить грех. Прошу тебя, Коля! Пожалуйста!

Николай бесстрастен:

— И?

— Я дам вам адреса, имена, фамилии нужных людей. Вы сможете использовать их в своих целях.

Продолжаю бормотать предложения. Николай внимательно выслушивает меня и медленно произносит:

— Всё перечисленное ты сделаешь. Но уйти не получится. Это станет… неприятным прецедентом. И твоя мать, — он улыбается, — то, что с ней произошло, наш подарок ей, только начало.

— Что? Вы заразили маму?

Ярость и обида наполняют меня. Внутри клокочущая буря ненависти. Я изо всех сил бью его. Струйка крови течёт из ноздрей Николая. Он вытирает её пятернёй, подносит ко рту и слизывает языком.

— Какая чудная кровь! Хочешь? — он протягивает мне руку. Я отшатываюсь. — А ты злой, Даня! То, что делаем мы, ничем не отличается от того, что сделал ты сейчас.

— Оставьте нас в покое!

— Так забавно наблюдать за твоими судорогами, — Николай хохочет. — Ведь мне достаточно достать из кармана ампулу, навсегда сделав тебя одним из нас.

— Я и так один из вас, — выдыхаю я.

— Разве? — Николай доверительно шепчет. — Ты чист, Даня… Я, задыхаясь, мямлю:

— Кто? С чего ты взял?

— Не отнекивайся, — он отмахивается. — Это видно. Ты боишься крови. Я видел твои глаза во время наших акций. Да тебя выворачивает наизнанку, когда ты касаешься любого из нас.

— Но тогда, — я запинаюсь, — почему вы не…

— Привили тебя, — договаривает Николай. — Спорю, ты пришёл к нам развлечься. Вот и мы развлекаемся, глядя, как ты трясёшься от страха.

— Суки!

— Но сейчас ты полностью наш. У тебя нет выбора, как нет выбора и у твоей матери. Николай обводит взглядом детскую площадку:

— Какие замечательные дети! Им не хватает лишь одного — свободы. Мы готовы дать её. Всего лишь немного нашей крови, и они станут другими. Яркая, беззаботная жизнь! Живи быстро — умри молодым! И никто не отвернётся от прокажённого, потому что сам станет таким, — заканчивает Николай.

— Вас остановят, вас остановят… — бормочу я.

— Кто?

Я подыскиваю слова:

— Правительство… полиция… кто-то же должен сделать это? Николай встаёт со скамейки.

— Даня, неужели ты так наивен? Вирус — это власть. Им можно шантажировать, угрожать, убивать. И существует только одно противоядие. Фармацевтические компании заработают на этом миллиарды.

— Для чего этот попсовый миф про кровь Кали и антихриста?

Он ухмыляется и склоняется надо мной:

— Товар всегда должен иметь красивую легенду. Только тогда он может приносить деньги. Но цели, ради которых товар продвигают, всегда рациональны. Задача одних — дать лекарство. Задача других — предоставить больных.

— Но для чего вам деньги, если все вы заражены? Вы надеетесь выжить, как те немногие, что смогли адаптировать вирус?

— Выжившие — случайность. Мы же не доверяем случайностям. Нет замка, к которому не было бы ключа.

Николай разворачивается, пуляет окурок в траву и быстро уходит, оставляя меня на скамейке. Наедине со своими мыслями и детьми, беззаботно играющими под ясным небом.

Глава восемнадцатая

«Посторонний» Мерсо, герой одноимённого романа Камю, не испытывал никаких эмоций при виде своей матери в гробу. Только скуку и равнодушие. Его отстранённость — лучшее оружие против всех бед мира, совершенная адаптация под изменяющиеся условия окружающей среды.

Стоя у постели матери, я понимаю, что был героем Камю вплоть до её заражения. Когда я узнал о вирусе, то будто выбрался из мутного омута иллюзий. Я стал другим. Не знаю, что изменилось, но наружу, разорвав мою оболочку апатии, вырвался кто-то другой. Кровь вокруг — доказательство перерождения. Кокон прорван. Бабочка выпорхнула наружу. Не могу опередить, как она выглядит, но чувствую первые робкие попытки лететь.

Слёзы делят моё лицо на три равные части. Психотерапевты на своих сеансах говорят пациентам: «Поплачьте — не стесняйтесь». Считается, что плача, мы очищаемся. Лишь недавно я стал ощущать слёзы.

Мама в постели, молочно-белая, обвешанная трубками, подключённая к пикающим и жужжащим аппаратам. Лечь рядом с ней, как в детстве, и исцелить своей любовью.

Каждую секунду в этом мире умирают люди. Умирают от старости. От разрыва селезёнки. От остановки сердца.

Почти сто человек в минуту. От передозировки. От пули. От несчастного случая.

Нескончаемый исход на тот свет.

Если ты умер, значит, дал жизнь кому-то другому. Наше существование — продукт смерти остальных. Будто их трупное мясо — материал для строительства живых клеток. Совершенная пирамида, идеальная цепочка жизнедеятельности человеческих индивидов. Если ты жив, значит, кто-то умер.

Так поступала и мама. Отдавала свою жизнь, всю себя мне. И это её последний бессознательный шаг. Мама пожертвовала собой ради меня. Она знала, на уровне подсознания, что, умерев, искупит мои грехи. Только чистые сердцем могут стать кем-то вроде Христа; только их смерть не напрасна. Мама выжила. Медики назвали это чудом. На самом деле, это ещё одна глава моей недописанной истории.

Я склоняюсь над постелью матери. Уже одиннадцать дней она в коме. Врачи просят нас смириться…

Говорят, что в такие моменты останавливается время. Мне кажется, что останавливаешься ты сам, виснешь в пространственно-временном континууме, замираешь и ощущаешь моменты глубочайшей, всеобъемлющий пустоты. Мир становится чем-то вроде прозрачной капли, огромной, полностью обволакивающей тебя, и в ней только миллиард твоих же собственных отражений; отражения под разными ракурсами и углами, видоизменённые, смешные и отталкивающие, похожие на мириады мгновений из твоей жизни, похожие на нарезку киноплёнки, миллионы кадров самого же тебя, все твои «я», которые ты называл жизнью…

Всё могло бы быть по-другому. Иначе. Перемотать время назад; какая въевшаяся банальность, и такая точная.

Мои слёзы капают на лицо матери. Будто святая вода из чаши священника. Я мечтаю, чтобы она была животворной. Когда я отойду от постели, то начну считать, отбивать слезами минуты до того момента, как мама пробудится. Или… нет, не может быть этого «или». Вера в жизнь сильнее магнетизма смерти.

Не помню, что я увидел, когда родился в первый раз. Наверное, руки врача в медицинских перчатках и свет. Зато я отчётливо помню, что видел при втором своём рождении. И никогда, клянусь, никогда не забуду. Кома матери — моё второе рождение.

Я хотел вернуться жить к родителям, но мама не разрешила. Она боялась заразить меня. Поэтому каждое утро я навещал её, чтобы поддержать и утешить.

Стучу в бронированную дверь, но никто не отзывается. Открываю своим ключом. Знаю, что отец на работе.

Прихожая, наполненная нежным благоуханием, заставлена хрустальными вазами с цветами. Тихо окликаю: «мама», думая, что она может спать. Стараюсь аккуратно, бесшумно ступать по ковровому покрытию, пробираясь к спальне. Поворот стальной ручки, толчок дубовой двери. И апокалипсический ужас.

«That long black cloud is coming down…

I feel I’m knocking on heaven’s door…»

Возможно, я хочу боли, душевной и физической. Намеренно, в качестве очищающей расплаты за грехи. Я люблю боль, мы так любим боль, но не понимаем, для чего она нам.

Мама лежит на полу, рядом с массивным дубовым столом, широко раскинув руки. На нём множество лекарств и ваза из богемского стекла. В ней пышные астры.

Подбегаю, терзаемый страшными догадками. Целую, обнимаю и пытаюсь найти пульс. Не знаю, сколько прошло, пока я ощутил его, наверное, пара минут, не больше, но мне — банально, но не скажешь лучше — она показалась тягучей невыносимой вечностью, умирающей звездой, бесконечно взрывающейся в космосе моего мира.

Земля уходит из-под ног, но я бегу к телефону, набираю номер «скорой помощи». Не помню, что дальше. Кажется, открываю окна, чтобы пустить свежий воздух, делаю искусственное дыхание, брызгаю водой, ещё что-то.

Когда в комнате появляются медики, я проваливаюсь в залитую ослепительным светом шахту. Перед глазами проносятся моменты моей жизни, в которых я был вместе с мамой. Падение как скольжение по мягкой, желейной трубе. И в ней словно проделаны смотровые окна, в которых я могу видеть картинки из жизни.

Тогда, в пять лет, мама пообещала мне, что всегда будет рядом со мной. Смерть, сказала она, случается только с плохими людьми. И, глядя на маму, лежащую на кровати, мне кажется, что она не может умереть. Потому что мама хорошая. Плохой я.