История русской литературы: 90-е годы XX века: учебное пособие - Юрий Минералов

В современной литературе необыкновенно широко распространилась легкожанровая беллетристика. В 90-е на книжных прилавках господствовали не Пушкин с Гоголем и не Достоевский с Чеховым, а разномастные зарубежные «легкожанровики»-беллетристы с «примесью» авторов современных отечественных детективов (проза Александры Марининой, Эдуарда Тополя и др.). Читателю тут и там предлагались и перетолковывающие историю на приключенческий манер романы в духе Дюма (от Понсона дю Террайля и Георга Борна до всяких современных «литературных мушкетеров»), и детективы разной степени «крутизны» (от прекрасного Раймонда Чандлера до изнемогающего от антирусской шпиономании иеговиста Микки Спиллейна), и всякая фантастика с мистикой, где задают тон авторы, подобные неистощимым на выдумку Роджеру Желязны и Стивену Кингу… Почему переводилось и издавалось именно это, а «серьезная» зарубежная литература пребывала почти в таком же загоне, как и отечественная наша классика, – обескураживающе ясно. Тут была и есть своя политика, та самая антикультурная политика, которая с болезненным упорством проводилась кем-то, кто, по-видимому, невзлюбил истинную западную культуру, – проводилась и в литературе, и в иных искусствах. В результате на телевидении, например, богатые почти беспрерывно плакали, тропиканки в десятках тягучих серий понемногу открывали свои нехитрые секреты, а ковбои из «цивилизованных стран» занимались на экране нудным мордобоем (плохо сыгранным), чем постепенно создали у россиян все же не вполне справедливое представление как о моральном облике своих реальных, не кинематографических, сограждан, так и о национальном киноискусстве. Впрочем, и в кино и в литературе имеется собственная классика и в сфере развлекательных жанров. А следовательно, и просто талантливые беллетристические произведения в литературе время от времени рождаются. Однако, к сожалению, не они, а массовое чтиво заполоняет прилавки.

В этот период тяга к беллетристике явно наметилась у ряда отечественных писателей, давно имевших и своего читателя, и прочное литературное имя. Что в этой тяге диктуется создавшимся спросом на литературном «рынке», а что объясняется причинами органичными, интимно-творческими – вопрос особый, который разрешается всегда сугубо индивидуально. Но само появление любопытных отечественных беллетристических новинок в последнее время – факт.

Мы – народ неуемный, склонный к постановке разных рискованных, иногда и удачных, опытов. У западных писателей – детектив так детектив, историко-приключенческий сюжет – так историко-приключенческий, мистика и религия – так мистика и религия… Но чтобы прихотливо перемешать все три подобных компонента в пределах текста – тут пахнет русским духом! У «них» алкогольные коктейли, но «литературный коктейль» – синтез – многократно провозглашался (да и с переменным успехом осуществлялся) прежде всего у нас. Тут и державинское понимание поэзии как «говорящей живописи», и литературные «симфонии» А. Белого, и блоковские «верлибры» – прозаизованная поэзия, и многое другое. Сегодня Петр Паламарчук в романе «Нет. Да» и Андрей Молчанов в романе «Схождение во ад», вышедших в журнале «Москва» параллельно (оба в № 8 и № 9, 1995), взялись за синтез «сюжетный».

Эти два романа словно вышли из одного литературного салона – настолько тесно сопрягаются разлитое в них миропонимание, их стилистика и «географическое пространство». Подчеркиваем: авторы литературно одаренные люди с броской манерой письма, с богатой сюжетной фантазией (тут и любовь, и мистика, и религия, и детективные перипетии). Но серьезнейшие проблемы обсуждаются здесь порой так легкомысленно, как будто жизнь – это какой-то водевильчик.

В «Нет. Да» три самостоятельные линии. Во-первых, это повествование об одном из привлекательнейших людей XX века – православном архиепископе Иоанне (Максимович), который происходил из наших пореволюционных эмигрантов, стал одним из так называемых «карловацких» иерархов Православной церкви за рубежом, занимал кафедры в Китае и США, при жизни обрел славу чудотворца, в 1966 году скончался, а совсем недавно, после обретения его нетленных мощей, был канонизирован. Во-вторых, это явно отдающая ранними романами В. Пикуля линия о полковнике, затем и генерал-майоре русской службы Пренделе, герое 1812 года, за голову которого, по словам рассказчика из «Нет. Да», «сулил отвалить мешок денег лично Наполеон». Третья линия выписана не по «книжным» источникам, вроде воспоминаний многих людей о владыке Иоанне или архивных данных о Пренделе, а на сугубо «жизненном материале». Это повествование о красочных похождениях главного героя, которому автором придано «нечастое, хотя и совершенно православное имя» Рикс. Действительно, есть в святцах такое имя (хотя в романе оно, подобно не выстрелившему ружью, никак не «срабатывает» и придумано, видимо, лишь оригинальности ради).

Выпускник престижного иняза, служивший потом некоторое время по призыву Минобороны СССР офицером в Лейпциге, ведет теперь где-то в центре Москвы весьма неправославный образ жизни с женщиной по имени Нина, познакомившись через нее «с разгульным сообществом образца разлюли-малина», где его вскоре «начинают принимать за ближнего»:

«Быть может, виною было его внимание к хозяйке веселого притона. Он даже однажды настоял на вызове столяров из фирмы „Заря“, которые за четвертной с набросом (дело пока происходит в стране стабильно низких цен, т. е. в СССР. – Ю. М.) вымыли окна и подвесили обратно двери. В ответ благодарная Нина принесла ему карандашный список из тридцати шести своих запомнившихся ей любовников и честно заявила, что больше у нее, кроме него самого, никого не было».

Впрочем, Рикс то и дело доказывает на протяжении романа, что он и сам не лыком шит. Вся «риксовская» линия, которая выписана с юморком и неотступными прибаутками, вытягивается в цепь игривых приключений героя в разных местах Европы, перемежающихся архивными чтениями (сначала в связи с Пренделем, затем и с увлекшей Рикса историей рода Максимовичей). В разгар этих чтений его зачем-то пытаются однажды вербовать злокозненные кагэбисты – хотя совершенно непонятно, на что им сдался парень явно без царя в голове. Вдобавок и тут и там герою видятся следы многолетнего хозяйничанья нелюбимых им марксистов… Зато сойдясь в европах с некоей колоритной личностью, которая оказалась бывшим власовцем, а ныне энтээсовцем (член монархического Народно-Трудового Союза), да еще затем попав однажды по случаю в Париж, на «прием» (а конкретнее, в гости на квартиру) «прямо ко главе Императорского дома Великому князю Владимиру Кирилловичу», наш Рикс прямо тает. Парень сподобился лицезрения истинно высоких (а главное, истинно русских) особ и пребывания в их чертогах: «С Великий княгиней они вдруг сошлись на любви к испанскому вину херес – недаром и внук ее покуда что, в ожидании возвращения в Петроград, учился не в разгильдяйской столице французов, а в Мадриде». Однако пойдем дальше – все мы видывали (по телевизору) и Великую княгиню, и ее внука…

По роману герой – отпрыск «военного отца и матери-докторши», но вряд ли лиц рядовых: Рикс похаживает в «храм на Воскресенском Вражке», который «из-за своего местоположения» «в одном из срединных московских переулков» «посещался по преимуществу прихожанами из образованных сословий, зачастую весьма именитыми». И священнослужители храма, и вышеназванные прихожане изображены в романе весьма едко сатирически, чему там дается свое объяснение. Но и «пьяненькая Нинка», и ее тридцать седьмой любовник бывают здесь же. А чтобы быть среди номенклатуры, надо жить среди нее, – точнее, как-то принадлежать к ней по родственным связям или иной манерой. Это не беда и не стыдное дело; но озадачивает в романе неотступный «контрреволюционный» пафос парня из советской номенклатурной среды. Про события 1917 года сегодня можно философствовать и так и сяк, но ведь суть этих событий в том, что не случись их, не жить бы Риксу с родителями и его реальным жизненным прототипам в элитном переулке, а… пасти гусей где-нибудь под Харьковом! Это как пить дать.

Автор П. Паламарчук был отличным повествователем, ярким стилистом, и мы следили за его творческим путем с самой первой его повести «Един Державин». Она вызвала когда-то у меня немалый и чисто читательский, и профессионально-филологический интерес (это справедливо и в отношении последнего произведения рано ушедшего из жизни писателя – романа «Наследник российского престола» // Литературная учеба. – 1997. – № 3–4). И «Нет. Да» читается именно с интересом, но одновременно – с ожиданием того, как именно автор сумеет в конце концов сделать не нарочитым, художественно и нравственно приемлемым соседство в рамках одного произведения приключений придуманного им довольно наивного «монархиста» (и, прямо сказать, изрядного грешника) по имени Рикс с повествованием о подлинной жизни новопрославленного святого Иоанна. Ведь первым неизбежно замутняется (если не грязнится) второе, раз это одно произведение! Скачки повествования «со святости на обратное» так и не дали Риксу разглядеть в себе самом грешную личность, духовно противоположную святому Иоанну Максимовичу.