Галлант - Виктория Шваб

Оливия пытается представить его в образе одного из танцоров, кружащегося, словно марионетка, по бальному залу, но хребтом чует, что он не был одним из них.

Смерть, с его четырьмя тенями и десятком призраков.

Четыре тени – а Оливия насчитала лишь троих, сгрудившихся у трона.

На помутневшей, клубящейся паром поверхности воды Оливия силой воображения рисует еще одного солдата – не широкоплечего, не тонкого или коротышку, а высокого, темноглазого. Вот, облаченный в доспехи, он стоит на помосте. Преследует Грейс в руинах особняка. Ловит ее… А потом отпускает.

Оливия изучает под водой свои руки: от жара на коже расцвели розовые пятна. Серая пленка, которая сошла с нее, все еще пристает к поверхности и липнет к пальцам, точно усики сорняков. Мать из плоти и крови. Отец из праха и костей.

А кто же она, Оливия?

Она выбирается из ванны, выдергивает пробку и смотрит, как остывшая грязная вода уходит в сток. Синее платье матери кучей лежит на плитке. Бросив его там, Оливия открывает чемодан, который так и не распаковала. Надевает еще одно серое платье, что привезла с собой: ткань жесткая, колючая и плохо сидит на фигуре. Прошло лишь несколько дней, а мысль надеть приютскую форму невыносима. Оливия снимает тряпку и облачается в светло-зеленый наряд матери.

И упаковывает вещи.

Не потому что так сказал Мэтью, а потому что хочет отыскать место в мире, где была бы нужна. А здесь она нежеланный гость. Оливия смотрит на серое платье, которое кучей лежит в чемодане, распахивает шкаф и достает одежду матери.

Чемодан слишком маленький, наряды ей не по размеру, ну и плевать – она многое потеряла, поэтому возьмет что может.

Одно за другим платья слетают с вешалок, одно за другим, будто срезанные цветы, опадают на пол, и вот шкаф пуст, паркет устлан тканью, и Оливия, тяжело дыша, бессильно опускается в груду материнских нарядов, что пестрят, словно сад ярко-желтых, откровенно-красных и дымчато-голубых летних цветов.

Внутри будто что-то обрывается, Оливия тихо, сбивчиво вздыхает, а потом из глаз, горькие и горячие, льются слезы.

Они капают, а Оливия их ненавидит.

В жизни она плакала всего дважды. Один раз, когда подросла достаточно, чтобы прочесть дневник матери и уяснить: как ни притворяйся, как ни ври себе, родители не вернутся. Второй раз случился, когда Анабель вырвала страницы из дневника. Нет, услышав ужасный треск бумаги, Оливия не заплакала. Но поднявшись из подвала с банкой жуков и высыпав их на кровать обидчицы, она забралась в собственную постель, свернулась калачиком, прижала к груди вырванные страницы и разрыдалась.

Дневник ее матери… Оливия стискивает пальцы, отчаянно пытаясь вообразить в руках вес знакомого томика, но его нет. Остался по ту сторону стены, и горе волной омывает сердце. Она оплакивает не записи – каждую Оливия помнит наизусть, – а рисунки отца, которые только научилась понимать. Саму книжицу, отпечатки пера на бумаге, бороздки на обложке, послание в конце:

Оливия, Оливия, Оливия…

Ее имя, выписанное рукой матери.

Матери, которая сбежала отсюда.

Которая предостерегала ее от появления здесь.

Та, о ком Оливия скучает, хотя даже не помнит.

Вдруг тянет легким сквозняком, хотя портьеры задернуты, а дверь закрыта. А потом появляется гуль. От него мало что осталось – меньше, чем за стеной, – нет половины плеча, части бедра, руки, но дух здесь. Сидит, скрестив лодыжки и подавшись вперед, опершись локтем на колено и опустив на ладонь подбородок.

Слезы туманят глаза, и можно почти представить, что женщина на кровати – реальность. Возможно, это на самом деле так. Как выяснилось, реальность не внушает доверия. Это вовсе не четкая черная линия, а силуэт с размытыми краями всех оттенков серого.

Оливия не поднимает взгляда, боясь, что призрак исчезнет. Она сидит среди платьев матери, отвернувшись, и не шевелится, даже когда замечает движение, когда чувствует, что гуль встает с кровати и шагает в море хлопка, шерсти и шелка, а потом опускается рядом на колени. Если Оливия поднимет голову, они заглянут друг другу в глаза. Сопротивляться нет сил. Оливия смотрит.

Сначала гуль мерцает, будто свеча на ветру, но потом успокаивается. Возможно, взгляд никогда и не прогонял призраков. Возможно, все дело в силе мыслей, ведь, смотря на них, Оливия всегда приказывала гулям убираться прочь.

Теперь же изучает то, что осталось от ее матери.

«Что случилось с тобой?» – думает она.

Это не дядя Артур, у которого половины лица нет. У Грейс не видно ранения ни от пули, ни от клинка, но выглядит ее призрак болезненно худым, с запавшими глазами. Оливия вспоминает записи в дневнике о том, как мать не могла заснуть, как боялась увязнуть в собственных снах.

«Если долго не знать отдыха, – сказал Эдгар, – от усталости можно заболеть».

Если мать забрала какая-то болезнь, она забирает и Мэтью.

Оливия не представляет, как это остановить, сделать так, чтобы не стать следующей.

«Почему ты покинула Галлант? – хочется ей спросить. – Почему покинула меня?»

Гуль поднимает руку, и Оливия, затаив дыхание, надеется, что Грейс заговорит, подаст знак, но ее пальцы лишь гладят воздух у лица дочери, словно пытаются коснуться щеки или заправить за ухо прядь волос. Не в силах сдержаться, Оливия бросается матери на шею. Ей отчаянно хочется, чтобы ее обняли.

Но в этом мире гули не настолько реальны. Здесь они лишь хрупкие тени мертвых, руки проходят сквозь призрачное тело, Оливия валится в груду платьев, рану на ладони пронзает боль, а поднявшись, она понимает, что осталась одна.

На миг ей хочется оказаться за стеной.

В Галланте воцарилась тишина.

Не жуткое безмолвие того, другого поместья или мирный покой спящего особняка, а особенная тишина, когда каждый обитатель забивается в свой угол. Где-то прильнула к Эдгару Ханна, где-то без сна лежит Мэтью и ждет рассвета.

Окна плотно закрыты; Оливия знает: в ближайшее время не рассветет. Матушка Джессамин говаривала, что после ухода луны и до того, как выглянуло солнце, наступает самая темная часть ночи.

Дотащив свой небольшой чемодан до подножья лестницы, Оливия оставляет его там. Она идет босиком по пустым коридорам, тем же путем, каким шла в свою первую ночь здесь. Теперь Оливия уже выучила запутанную планировку особняка и даже без свечи легко отыскивает дорогу, пройдя через портретную галерею в музыкальный салон. Красный дневник матери она несет под мышкой.

В темноте виднеется силуэт заброшенного рояля. Мэтью здесь нет. Как нет и света луны. За окном черной, резко