Возлюбленная Казановы - Елена Арсеньева

– Удивительно, почему это вы приняли меня за невинное дитя? Неужто я выгляжу такой?

Да у нее раньше и язык бы отсох – говорить с мужчиною в таком тоне! Но с этим мужчиною ей почему-то хотелось выглядеть изощренной кокеткою.

Он расхохотался и запечатлел поцелуй на ее обнаженном плече. В карете по-прежнему царила полная тьма, в открытое окно вливался теплый, мягкий весенний дух, но ни лучика света, ибо луна еще не взошла, а звезды были затянуты легкой мглою.

– Поверьте, о красавица, ни к одной женщине, которая выглядит истинно неприступной, меня никогда не тянуло: с тех самых пор, как я соблазнил и обрюхатил свою первую любовницу – бедняжку Лючию из Пассеано. Нам обоим было по четырнадцати лет, и я помню ее до сих пор, как, впрочем, и всех тех, кто явился ей на смену. И если я мечтаю, как второй Юпитер, обнять Европу – весь мир женщин во всех его формах и изменениях, то лишь когда уверен, что меня и мою даму равно влекут все новые и новые вариации на неисчерпаемой шахматной доске Эроса. Не стану отрицать, что ради одного часу с незнакомой женщиной я, вечный сын легкомыслия, готов днем и ночью, утром и вечером на любую глупость. Сегодня же благодаря вам я не только усовершенствовал опыт, но даже и слегка приумножил свое небольшое состояние. Можете и вы рассчитывать на мой кошелек, красавица. Новые туфельки, ожерелье, серьги? Чего бы вы желали?.. Хотя что же это я?

Лиза услышала, как ее спутник хлопнул себя по лбу.

– Что вам мои скромные дары, когда к вашим услугам скоро будет целая казна? Скажу одно: я бы желал быть вашим подданным, чтобы служить вам по мере сил моих с утра до вечера и с вечера до утра! А мне лучшая награда – видеть женщину счастливой, приятно пораженной, восторгающейся, улыбающейся и влюбленной; мое высшее наслаждение – вспоминать с нею наши наслаждения. Я считаю себя cituyen du monde, гражданином Вселенной, но ради вас готов даже принять русское подданство, чтобы никогда уже не расставаться с вами.

Его галантная болтовня начала действовать на Лизу усыпляюще, но при этих словах она невольно вздрогнула:

– Стало быть, вы знаете, кто я?

– Ваше сиятельство, княгиня… – В голосе его слышалась легкая усмешка. – Не стану этого отрицать.

– Каким же образом?..

– Счастливая случайность, мадам. Или вы предпочитаете, чтобы я называл вас согласно вашему высокому титулу?

– Не-ет, – медленно вымолвила Лиза. Она не совсем понимала, о чем идет речь. Но странная настороженность охватила ее. – Оставим все как есть. Но почему случайность познакомила нас?

– Некий добрый человек утром сообщил, что интересующая меня дама будет сегодня одета в костюм венецианской танцовщицы.

Он еще что-то говорил, но Лиза не слушала. Холодная игла ревности пронзила сердце.

«Интересующая меня дама будет сегодня одета в костюм венецианской танцовщицы». Но, господи боже ты мой, ведь в этом костюме сегодня следовало появиться Августе! И кто бы ни передал графу эти сведения утром, он никак не мог знать, что ближе к полудню произойдет обмен платьями!..

Что же это получается? Выходит, что граф рассчитывал увидеть в венецианском наряде Августу?!

– Мы с вами виделись прежде? – быстро спросила Лиза.

– Не считая двух предыдущих раз на карнавале, нет! – самодовольно воскликнул граф. – Неужели вы думаете?..

Он не договорил. Бог весть что он имел в виду, но Лиза услышала в его молчании следующее: «Неужели вы думаете, что, раз увидевшись со мною, вы могли бы меня забыть?!»

И в самом деле: эти плечи Геркулеса, мускулы римского борца, смуглую красоту цыгана, силу кондотьера и пылкость фавна не скоро забудешь. И все же поразительно, какое бесстрастие сейчас воцарилось в ее душе при одном предположении, что, обладая ее телом, он мысленно любил другую…

– Что же вы знаете обо мне? – спросила она, изо всех сил пытаясь найти выход из дурацкого положения, в кое оказалась вовлечена.

Можно было, конечно, во всем признаться и свести все к любовному обману, но что-то бормотать, заглаживать свою вину (в чем состояла эта вина, Лиза не смогла бы объяснить, но тем не менее чувствовала себя так, как будто в чем-то обманула ожидания этого роскошного мужчины), оправдываться – нет, это было для нее нестерпимо! И она решила до конца держаться навязанной ей роли, тем более что граф явно никогда не видел Августы и увлекся ею заочно, по чьему-то описанию; еще предстояло выяснить – по чьему. То, что репутация княгини Дараган может пострадать, ежели синьор де Сейгаль окажется нескромен и разболтает о своей победе, нимало не взволновало Лизу; хотя бы потому, что это просто не пришло ей в голову: она ведь понятия не имела, что такое репутация – хорошая или плохая, своя или чужая, в жизни как-то не до того было, чтоб о ней заботиться…

– Итак, что вам известно обо мне? – повторила она высокомерно.

– Все, – был ответ.

Хороший ответ, ничего не скажешь!

– Неужто все?! Думаю, всего я и сама о себе не знаю.

– Не играйте словами, ваше сиятельство. Если я говорю все, это и впрямь значит – все. Единственное, о чем я прежде не ведал, это о том, что будущая государыня российская так же сведуща в делах любви, как, по слухам, ее матушка-императрица!

Боже милосердный… От этих слов сердце пронзила такая боль, что Лизе почудилось, будто она умрет здесь, сию же минуту!

Августа… Августа – будущая российская государыня? Дочь императрицы Елизаветы?!

С головы словно бы сорвали мешок, в который она была укутана с того самого мгновения, когда на палубе греческой фелуги черноглазая княгиня Дараган назвала свое имя: Августа-Елизавета. Ну конечно! Второе имя дано по матери! Дочь Елизаветы! Но почему Дараган?..

Да какое это имеет значение! Она же все время намекала на свое истинное положение! «Моя фамилия по-гречески означает «из рода Петра». И та сказка о царе Петре и солдате. И любимая книжка – «История Петра Великого». И все эти беспрестанные размышления о государственном устройстве, о власти монаршей, которым никак не могла предаваться обыкновенная женщина. И граф Соколов – граф! – в услужении. И несметные богатства. И напряженное ожидание вестей из России!.. Господи, как же враз все увязалось, как ясно и понятно сделалось! Можно было только дивиться собственной слепоте и неразумности; вернее, неумению, нежеланию видеть очевидное, увязывать торчащие во все стороны нити. А ведь все это так и лезло в глаза!

Право, она упала бы в обморок от изумления, потрясения и злости на себя, когда бы стыд и раскаяние не вернули способность соображать: зачем вдруг понадобилась Августа этому распутнику? Не только же для того, чтобы лишить ее девства в карете, летящей во весь опор?!