Тайна графа Эдельмута - Анжелина Мелкумова

Несмотря на слабость, вызванную потерей крови, Бартоломеус летел как на крыльях.

Конец! Всему! Еще немного — и граф, его господин, отец Эвелины, снова станет человеком!

— И-и-хо-хо-хо-хо!.. — раздалось знакомое из конюшни со двора.

Гнедой дурачится. Бартоломеус улыбнулся.

Глядя на друга, расплывался невольно в улыбке и Вилли Швайн. Где, черт бы ее побрал, эта пресловутая темница с птицей?

Отпиралась дверь… вторая… третья… Все, что угодно, находилось внутри — но ничего, хоть сколько-нибудь похожего на птицу.

Разве что чудо в перьях, висевшее кверху ногами на потолке.

Или «птичий глаз» — бабочка с симметричными кругами на крыльях.

Или аккуратно засушенная летучая мышь в рамке с цветочками — может, мама, может, тетя Упыря.

Четвертая… Пятая… Два скелета в рыцарских доспехах одиннадцатого столетия. Играют в шахматы. Не будем им мешать.

Шестая… Седьмая…

Вот два гроба, в них — два монаха. Те самые, не правда ли? Про которых — гобелен. Под саванами — тайна. В кого превращаются монахи, умершие от укуса вампира? Мы знаем. Бедняги. Но хотя бы оба были отомщены. Вот, вот, на стене! Два портрета в траурной рамке: один с благородным профилем и желтыми клыками, другой внешне — вылитый дядя Кровавого Клыка. Подпись под портретами: «Приняли мученическую смерть».

Восьмая… Девятая…

Да где же он — достойный вельможа, смелый рыцарь граф Эдельмут?

Вот тут-то и раздался откуда-то сверху пронзительный, полный душевной тоски… нет, не крик. Клекот.

— Слышишь?.. — остановились оба искателя. — Слышишь?.. Не крик! Клекот!

Не крик, а клекот! — взлетали по ступенькам ноги в узких штанах и кожаных сапожках.

Не крик, а клекот! — стучали в ножнах мечи, а в груди — сердца.

Клекот! Полный душевной тоски!

— Тут… тут он… — тыча ключом в замок, волновался Вилли.

Ключ не подходил.

Второй, третий…

— Сейчас, сейчас! — Наконец замок щелкнул и открылся. — Здесь он…

Да, он был здесь.

Он был здесь. В узкой полутемной каморке на полу стояла большая клетка.

Правда, перед клеткой разлегся вповалку лохматый мертвец — охранник, что ли? Но его отодвинули, чтоб не мешал, в сторонку.

Смотри-ка ты, вот он!

Белая в перьях голова, гордый профиль с загнутым клювом, смелый взгляд, предостерегающий взмах крыльев.

Не сводя взгляда с птицы, Бартоломеус застыл на месте. Так же замерев, благородная птица смотрела на Бартоломеуса.

Текли мгновения…

Орел смотрел строго.

Текли мгновения…

Наконец Вилли толкнул в бок:

— Что дальше-то?

Все так же не отводя завороженного взгляда от птицы, Бартоломеус полез под куртку Вытащил коробку с конфетами. Порылся, выбрал синюю. Склонившись в глубоком поклоне перед птицей…

Тьфу! Клетка закрыта.

— Вилли, — рассерженно бросил он взгляд на товарища.

— Сейчас, сейчас… — Спохватившись, Вилли завозился с ключами.

Торжественное мгновение тянулось.

Склонив голову набок, орел заинтересованно глядел на гремящую связку.

— Не-е, такие сюда не подойдут. Но, может, у вампирчика позаимствуем…

Присев на корточки перед мертвецом, Вилли долго обшаривал его. К огромному его изумлению, ключей у того не оказалось.

— Черт! — удивленно выругался Швайн.

— Не призывай черта, — предупредил Бартоломеус. — В таком замке хвостатый может легко появиться.

Вдвоем обыскали всю комнату, еще раз хорошенько встряхнули мертвеца: ничего — только дробно щелкнули клыки да просыпалась пыль.

А ну его, ключ! Совсем потеряв терпение, Бартоломеус отступил на шаг и вытащил меч.

Банцц!.. Банцц!.. Банцц!.. Нескольких сильных ударов хватило, чтобы замок, звеня, отлетел в сторону.

— Прошу, ваше сиятельство! — Склонившись в поклоне, Бартоломеус отворил дверцу.

Орел с достоинством перешагнул порог узилища.

— Конфету! — протянул Бартоломеус руку.

— Момент.

Вилли вытащил из-за пазухи маленький узелок зеленого сукна. Развязал, порылся… вытащил. Ага!

С конфетой хлопот не было. Будто зная, что его ждет, орел без церемоний подобрал клювом с ладони Бартоломеуса сладкий сахарный шарик. Дернул шеей, чтоб проглотить. Встрепенулся всем телом — аж перья полетели… Пропал.

То есть пропал орел. А на его месте оказался человек: борода всклокочена, горящий взгляд из-под густых бровей так и жжет, так и пронизывает насквозь — королевский облик!

«Все хорошо, что хорошо кончается», — поется в старинной песенке.

— Ну, наконец-то! — сорвав шапку, грохнулся на одно колено Вилли Швайн. — Все, слава Богу, прошло великолепно! Ваше сиятельство не поверит — нас тут чуть не съели!

Закрыв лицо руками, Вилли выразительно потряс шевелюрой:

— Ох, боже мой, как я еще не поседел после всего этого! Но теперь конец всем приключениям, да здравствует…

Он еще чего-то хотел сказать, Вилли Швайн, но смолк. Ибо тишина, воцарившаяся в камере уже довольно давно, поразила бы всякого. Человек-орел все еще сидел на месте, не сводя настороженного взгляда со спасителей. А Бартоломеус, бледный, тянул Вилли за рукав.

— Вилли…

— Да? Что такое? Что-то не так?

Голос у Бартоломеуса был хрипл. А лицо было… Попросту сказать, на нем не было лица.

— Вилли, клянусь тебе чем хочешь… чем хочешь… Но только этот… возле клетки… не мой господин!

— Ты уверен? — Вопрос Вилли прозвучал глупо.

— Уверен ли я? — вспыхнул Бартоломеус — горячо, но все же шепотом. — Я, который знал графа с юности? Который был его оруженосцем на войне, делил с ним радости и беды? Это я — да не узнаю графа?

— Но прошли годы, он мог постареть, измениться… — почесал затылок Швайн.

— Однако не до такой же степени! Чтобы нос из орлиного вдруг стал приплюснутым, волосы из черных сделались рыжими, а глаза из карих — голубыми!

Что оставалось делать Вилли? Только присвистнуть.

— Фью-ить! — присвистнул он. — Кто же это, если не граф?

Оба одновременно обернулись к человеку-птице.

— А вот это мы сейчас и выясним.

Ах, как грозно сдвинулись брови управляющего замком Нахолме! В какую зловещую линию сложились губы камергера! Как оглушительно бряцнули мечи в ножнах!

Увидав надвигающихся на него вооруженных людей, незнакомец вскочил — и попятился, попятился, попятился, закрываясь руками… Пока — тумм!.. — не стукнулся затылком о стену. Если б и были у кого сомнения в отношении личности спасенного, то теперь они рассеялись бы окончательно: движения незнакомца ничуть не напоминали графскую стать, а скорее — повадки крестьянина из деревни Пеньки.

— Я — крестьянин из деревни Пеньки… — кланяясь, лепетал спасенный. — Благослови вас Бог, добрые господа… Черт на мою голову свалился… Рыбачил я спокойно на реке… вдруг — богатый барин… «эй, малый, переправь меня на ту сторону»… как не переправить — переправил. Он сошел на берег, протянул конфетку… «съешь, вкусная»… Сам черт то был, знаю теперь…

Тут бедняга надолго замолчал: рот распахнулся, глаза выпучились — да не просто так, а на Бартоломеуса глядя. Лицо из белого стало синим, из синего — зеленым, а из зеленого — стало медленно сереть… Хотел чего-то сказать — не смог. Только губами зашлепал беззвучно. И все так же глядя на Бартоломеуса, вдруг замахал руками — закрестился.

Не сразу, но догадались, в чем дело.

— Ах, вот оно что! — улыбнулся Бартоломеус. И поспешно снял голову: — Это вовсе не моя голова, а графа Шла…

Глухой стук об пол. Бедняга не выдержал потрясения.

— Что за день такой! — чертыхался Вилли Швайн. — А все потому, что не проследил — с левой ноги встал…

— Одно скажи хотя бы! — кричал в ухо полуобморочному Вилли. — Давно ты тут — орлом? Других больше нет?

— Хххрр…. — в беспамятстве хрипел несчастный. — Хххрр…

Он явно испускал дух.

— Скорее, — обеспокоился Бартоломеус, — скорее его на свежий воздух!

На свежем воздухе бедняге полегчало. На щеках появился румянец. Он даже заулыбался, ища глазами, куда же делся нечистый. И неудивительно: пока спускались во двор, Бартоломеус успел нахлобучить на плечи другую голову.

— Чего спрашивали? А… Один я тут орел. Третьего дня меня заколдовали.

Третьего дня?!

— Третьего дня?! Но как же…

Вилли с Бартоломеусом переглянулись.

— Не нравится мне это, — сказал один. — Похоже на проделки черта.

— Не иначе, без хвостатого не обошлось, — выразил уверенность второй.

— Без хвостатого или без…

Они переглянулись. Мысль, пришедшая в головы обоим, была об одном и том же.

И словно в подтверждение со стороны конюшни раздалось душераздирающее ржание. Да не такое, как прежде — «и-хо-хо» — а с подвываниями и стонами.