Мечник. Око Перуна - Вадим Долгов

– Отдай дочь за меня, князь.

Ярослав картинно вскинул бровь:

– Вот так прямо сразу?

Харальд его иронии не заметил:

– Не нужно искать женихов, я сватаюсь!

Ярослав усмехнулся, взглянул, прищурившись, на конунга:

– Нужно у невесты спросить.

Князь щелкнул пальцами, в луче света блеснул дорогой перстень. Выросший как из-под земли отрок почтительно склонился.

– Ступай-ка, Феодор, спроси у княжны Елисавы, не хочет ли она замуж за конунга Харальда. Предай ей, что он ее руки страстно просит.

Отрок кивнул и стал пробираться через зал к столу, за которым сидели юные киевские принцессы. Кушали они деликатно – опустив очи долу, отщипывали от пышного калача небольшие кусочки и сосредоточенно жевали, запивая снедь медом из серебряных чарок.

Харальд с замиранием сердца следил, как кудрявая голова отрока сначала медленно (слишком медленно!) плыла через хором, а потом склонилась к самому уху княжны Елисавы. Елисава внимательно слушала отрока – Харальд кусал губы. Затем он увидел, как на лице ее засияла белозубая улыбка, поймал ее смеющийся взгляд, и сердце его упало. Елисава не стала прибегать к услугам отрока, чтобы ответить на предложение. Посмотрев на Харальда, она просто помотала головой. Это был простой знак, который у всех почти народов означал и означает одно – «нет».

– Мне очень жаль, Харальд-конунг. – Ярослав откинулся в кресле. Весь вид его показывал, что на самом деле ему совсем не жаль и он вполне доволен ответом дочери. По его знаку чашники вновь наполнили кубки вином.

– Отличное вино, отличный день. – Ярослав взглянул на Харальда, и ему стало на какой-то момент жаль не по-северному горячего юношу. – Не печалься, конунг. Мир наполнен прекрасными принцессами, золотом и битвами. Я, пожалуй, в самом деле найму тебя и твою дружину на службу. И буду исправно платить. У тебя все еще впереди.

– Спасибо, великий князь. – Как ни стремился Харальд скрыть свое расстройство, голос его прозвучал довольно уныло. Еще несколько часов назад Харальд был бы безумно рад такому предложению. Но теперь все изменилось. Пир перестал веселить его. Он без аппетита ел, но с аппетитом пил. А при первой возможности встал и отправился в отведенные ему покои, оставив Эйнара, Архимеда и остальных ближних дружинников доедать и допивать.

Архимед по странной прихоти пил не греческое вино, а местный хмельной мед. Он познакомился с молодым архимандритом из свиты святейшего киевского митрополита, греком, и о чем-то увлеченно с ним беседовал. Старый Эйнар шумел как целая толпа пьяных викингов. Он раскраснелся, лицо его лоснилось от жира и светилось от удовольствия. Он поминутно вскакивал, потрясал огромным, окованным в серебро турьим рогом, требовал то вина, то меда, выкрикивал чудовищные проклятия и столь же чудовищные здравицы. Пил за князя, за княгиню, за княжат и княжон поименно и за всех скопом. Харальд не хотел мешать друзьям веселиться, покачиваясь двинулся к двери, его под руки подхватили два дюжих отрока. Они ласково, под локотки, отвели его к двери, но как только створка закрылась за его спиной, их прикосновения перестали быть бережными.

Парой сильных движений руки Харальда оказались заломлены за спину, грубый кляп погасил крик негодования. Для верности один из бравых хлопцев двинул громадным кулаком варягу под дых. Харальд обмяк, и его, как мешок с тряпьем, поволокли по переходам дворца.

Ша

Ворон горбился в седле. Его отряд уже третий день не знал ни отдыха, ни сна. В воздухе висело тягостное молчание. Еще никогда дорога домой не была столь тяжела. Отряд двигался медленно – конь Ворона едва брел. Но двигался не останавливаясь.

На все просьбы о привале Ворон отвечал глухим молчанием. Дружинникам его приходилось наскоро пополнять запасы воды из лесных ручьев, жевать сухой хлеб, не слезая с седла, урывками на ходу спать и спрыгивать с лошадок лишь тогда, когда малая или, хуже того, большая нужда заставляла их искать придорожных кустов.

И только Ворон не ел, не пил. Казалось, он умер на своем гнедом жеребце. Он будто мстил и себе, и дружине за позорный провал похода.

После того как паника в пещере улеглась, Ворон смог разглядеть и овчины, опаленные костром, и угли, светившиеся в пустых глазницах чудовищного черепа.

Не ясно было, как колохолмцы пробрались в пещеру, проскользнув мимо выставленных сторожей, не понятно было, что за чудной череп они нахлобучили на изваяние Перуна. Но ясно было главное – их провели. Разыграли дешевую комедию, напугали, как маленьких детей, и под шумок унесли-таки камни.

Возвращаться в город не хотелось, но иного пути не было. Гнаться за беглецами было бессмысленно.

Китеж встал средь дремучего леса, как всегда, неожиданно. Не зная дороги, пробраться к нему было невозможно. Но даже не все коренные жители твердо знали потайные знаки, которыми была отмечена тропа, ведущая к городу через болота и бурелом.

В небе светила полная луна. Перед городом серебряным зеркалом сверкала водная гладь озера. Коней через воду переправлять не стали. Для них на берегу озера был устроен загон. Дружина же погрузилась в лодки и заскользила к главным воротам, напротив которых был устроен причал.

Часовые на башнях, завидев возвращающихся, подали сигнал – над городом, как раскаты весеннего грома, зазвучали глухие удары: дружинный отрок что есть сил колотил в тяжелое деревянное било, висевшее близ городского святилища. Бумммм-бумммм-буммм…

Город встретил его тяжким молчанием толпы, собравшейся, несмотря на поздний час, у ворот. По мере того как вои заполняли площадку за воротами и несли первые нерадостные известия о погибших, тишину разорвали горестные крики жен и матерей, не дождавшихся своих мужей и сыновей.

Ворон прошел сквозь рыдающую толпу, склонив голову. В черных волосах его явственно посверкивала ранняя седина. Казалось, стены города, сложенные из саженных дубовых стволов, давят на него, а маленькие волоковые окошки крытых тесом изб и теремов смотрят с укором.

Утро следующего дня Ворон встретил в горнице княжеского терема. Солнечный свет играл на гранях хрустального греческого бокала, наполненного крепким, прозрачным как слеза медом. Это был уже далеко не первый бокал – и Ворон был уже изрядно пьян, когда в комнату вошел служка и поклонился.

– Чего тебе?

– Князь, бабка твоя Добронега велит тебе к ней явиться.

– Это еще зачем?

– Не сказывала, а просто велела передать, что ждет тебя.

– Не пойду. Так ей и передай.

– Она знала, что ты так ответишь. И велела передать тебе вот это. – Служка вынул из пояса небольшой предмет и положил на стол перед Вороном. Ворон нехотя взглянул.

Перед ним на гладко оструганных досках стола лежала маленькая глиняная уточка. В последний раз он видел ее лет десять назад, но сразу узнал: этот кривоватый бочок и не по размеру большой клювик. Воспоминания нахлынули, как весеннее половодье. Тогда ему было года четыре, и он, как все китежские мальчишки, учился плавать. Без этого умения в озерном городе невозможно было выжить. Маленький Ворон старался из всех сил, но наука эта никак не хотела ему покориться. Как только он входил в воду, будто тысячи холодных цепких рук начинали хватать его за ноги и тянуть на дно, в темные глубины, где средь бурых водорослей плавали огромные сомы, ждущие своей добычи – живой и сладкой человеческой плоти, где прекрасные русалки с зелеными волосами водят в призрачном лунном свете медленные хороводы, в царство водного царя, откуда живым нет возврата. При одной мысли о сомах Ворон начинал хватать ртом воду, кашлять и шел ко дну топориком. Дядька-воспитатель выхватывал его из воды, хлопал по спине, чтобы выбить воду, и усаживал на берег – смотреть, как другие мальчишки плавают и ныряют, широкими саженками пересекая во всех направлениях водную гладь озера. Было и стыдно, и обидно. Обидно даже непонятно почему, но обидно до слез.

Об этой горести узнала бабка Добронега. Она еще жила в городе, обладала статной фигурой, ходила в богатых, шитых золотом нарядах, но уже тогда слыла в Китеже сильной колдуньей.

Она позвала к себе внука, налила теплого молока, дала медовый пряник и обстоятельно обо всем расспросила. Ворон сначала отмалчивался, а потом, разомлев от молока и пряника, взял да и все выложил – и о сомах, и о русалках, и о водяном царе.

Добронега подумала некоторое время, усадила внука на колени и рассказала историю о смелой уточке. Уточка эта была непростой. Плавала она по волнам моря-окияна еще тогда, когда и земли-то еще в помине не было, а на свете была только одна вода. Но смелая уточка исхитрилась, нырнула и, хоть море-окиян был куда как поглубже нашего озера, смогла достать до дна и вынести на свет кусочек земли. От этого-то кусочка под лучами светлого солнышка и разросся большой наш мир с лесами и болотами, с полями и горами.

Вот за это храброй уточке от всех зверей, птиц и рыб, от духов водных и лесных – почет и уважение. И если кто уточку ту у себя в друзьях имеет, тому ни сомы, ни русалки не страшны.