Ярость - Андрей Хаас

– Да чего-то не лезет, – подавленно признался Тимур. – Пейте сами.

– Э, братишка, да ты совсем плох, – засокрушался Сотин. – Прямо меланхолик какой-то, того и гляди заплачешь или начнешь читать стихи. Жеребец прав – плюнь и разотри.

– Ну чего привязался к человеку? – с вызовом заявил Жеребов. – Не слушай его, Тимоша. Искусство – оно своим, ну, как бы хрен его знает каким способом рано или поздно всех нас приводит к пониманию жестокости этого долбаного мира.

– Так ты же мне сам вчера ныл всю ночь, что запутался в трех соснах! – возмутился Сотин.

– Ничего я такого не говорил.

– Говорил, не говорил, – перебил его Камакин. – Какая разница? Искусство из всех обманов наименее лживое, а эти искусствоведы только всё портят.

Жеребов энергично затряс головой, не соглашаясь с высказанной доктриной.

– При чем здесь лживость искусства? Я вот, например, стихи тоже читаю, правда только по пьянке. Так чего ж мне теперь не думать о творчестве?

– Да с чего это человек нормальный начнет читать стихи? – отрезал Сотин и загоготал во всю глотку.

Когда приступ его веселья сошел на нет, он вновь подступился с расспросами к Тимуру:

– А может, ты из-за своей мамзели киснешь? Да ладно, не ври, мы знаем! Лихо она голышом разбомбила буржуям весь праздник. Видели, загляденье. У-ха-ха-ха! Вот до чего доводит художника светлая жизнь!

Тимур зло поджал губы, нахмурился и почувствовал не предвещающий ничего хорошего прилив гнева.

– А мы тоже чувствуем себя миллионерами! – заявил товарищам Камакин, с вызовом поглядывая на Тимура. – Что нам эта «Свинья»? Я совершенно сознательно посвятил свою жизнь этому оплакиваемому труду, поэтому легко могу прожить и на пятьдесят долларов в месяц! Галерея мне не нужна! Были бы хорошие краски, сигареты и вода в кране. Для меня гораздо важнее духовная атмосфера и условия, в которых я работаю.

– А вот и нет, дружочек! – азартно втягиваясь в рассуждения, возразил ему Сотин. – Творчество, оно как понос – не зависит от условий. Если уж пошло, то его уже ничем не остановишь!

– Дурак ты, Митя! – обиделся Камакин. – Цветоаномал безглазый. У тебя действительно один понос по холстам размазан – ни фактуры, ни глубины, ни света. Какие-то кучи масла. Знаешь, на что похожи?

– Все друг друга не понимают! – примиряющим тоном объявил Жеребов.

– Ха, я, может, и цветоаномал, но не дурак! – ничуть не обиделся неунывающий Сотин. – Просто я пытаюсь состыковать позитив и негатив в своих картинах. Другое дело, удается или нет! А напряжение света в моих работах существует, только его не всем видно…

Художники опять выпили, закурили, и тут Сотин хлопнул Камакина по плечу.

– Вся наша жизнь – движенье событий по кругу, лично я становлюсь от этого только умнее. А насчет галерей ты прав – все зло от них.

Камакин согласно закивал головой и, саркастически глядя на Тимура, добавил:

– Истинно так, батюшка. Все богатенькие галереи – дерьмо собачье.

– Верно, верно! – поддакнул Жеребов. – Сутенеры. На кой они нам. Я сам себе доктор и сам режиссер.

– Знаете что, – звенящим от напряжения голосом вдруг включился в дискуссию Тимур.

– Что, дорогой? – навострил уши Жеребов.

– Пошли вы на хер со своими нравоучениями.

– У-у-у! – дурашливо завыл Сотин. – Обидели мальчика.

Тимур отодвинул от себя так и не выпитую рюмку и встал.

– Можете пить в этом подвале паленую «конину» и воображать, что тонко чувствуете свет и композицию, можете обсасывать свои никому не нужные картины, но какого черта вы всю эту чушь рассказываете мне? Я знаю вас уже сто лет, и меня давно тошнит от вашего жалкого пафоса.

– Да брось ты, Амуров, – брезгливо скривился Камакин. – Тоже мне выискался Рафаэль. Тебя поманила богатая «свинка», так ты уже и хвост на друзей подымаешь? Ну ты и говно!

– Эй! Эй! – загудел Сотин. – Чего вы сцепились?.. Сменим тему…

– Что ты сказал?

– Ты прекрасно слышал, что я сказал, – с вызовом ответил Камакин. – Ты из такого же теста, как и мы, так что нечего тут белую кость разыгрывать. А может, бесишься, потому что твоя подружка тебя обскакала? Так зря, нам всем понравилось, я даже снял ее выступление на телефон, могу скачать…

– Да будет вам.

– А чего? Хороший ход! – не унимался Камакин. – Зачем рисовать с такими сиськами! К чему все эти мудреные сложности, свет, фактура, композиция, когда можно просто снять трусы и попрыгать перед зрителями…

Тимур не стал дослушивать. Вложив всю свою боль и ненависть в удар, он резко размахнулся и со всего маху припечатал Камакина в правую скулу. Стул, на котором вальяжно развалился Камакин, опрокинулся, и обидчик упал, задрав ноги. Бутылка коньяка подпрыгнула и опрокинулась, Жеребов закрыл лицо руками, все вокруг ахнули, после чего на какой-то миг в «Гиперборее» стало абсолютно тихо.

– Ты чего делаешь, гад! – изумленно воскликнул Сотин, подымаясь и отряхивая свои пропитавшиеся коньяком брюки. – Совсем взбесился?

Тимур не ответил. На помощь стонущему под столом Камакину поспешно бросились несколько друзей. Совместными усилиями художники подняли поверженного на ноги и, поддерживая его под локти, опасливо уставились на Тимура.

– Что с вами, Амуров? – затребовала ответа подоспевшая к месту событий седовласая хранительница «гиперборейского» очага, Вера Андреевна Штиль. – С какой это стати вы бросаетесь на друзей? Что за дикость?

– Он мне не друг.

– Вот как? С каких пор?

– Подите вы от меня со своими расспросами!

Уперев руки в бока, Вера Андреевна набрала полную грудь воздуха.

– Хам! Вот бы никогда не подумала. Подите вы сами отсюда и никогда больше не возвращайтесь! Надо же…

Окинув всех бешеным взглядом, Тимур оттолкнул ногой стул и развернулся, чтобы уйти, но тут его ухватила за плечо могучая лапа Сотина.

– Постой, братишка! Мы, конечно, не такие крутые и дороже двухсот рублей коньяк не покупаем, но ты нам испакостил вечер! Извиниться не хочешь?

Вместо ответа Тимур со всего маху толкнул здоровяка Сотина двумя руками в грудь, тот потерял равновесие и под общий возглас ужаса упал на стол. Ножки с хрустом подломились, посыпались рюмки, и, нелепо растопырив руки, Сотин с диким грохотом рухнул на пол.

– Не лезь ко мне! – заорал Тимур, хватая стул и поднимая его над головами изумленных художников. – Или я проломлю тебе голову!

– Идиот ненормальный, – испуганно прошептал кто-то в толпе. – Напился до чертиков…

Тимур опустил стул, толкнул плечом бледного Жеребова и покинул помещение.

– Грязный притон, – с ненавистью прошипел он себе под нос.

Все события последних трех дней, которые довели его до подобного бешенства, слились в одно простое и невероятно важное решение.

– «Ярость»? – спросил он сам у себя, выбираясь из подвала на улицу. – А почему бы и нет!

Быстрым шагом он пошел по улице. Прохладный воздух ночи постепенно остудил его голову, Тимур стал оглядываться и вдруг осознал, что впервые за эти дни улыбается. Мимо проносились машины, по тротуарам шла веселая молодежь. Проскочив отрезок Невского от Литейного до Маяковской, Тимур свернул на улицу, ведущую к «Свинье», и от неожиданности остановился. Улица освещалась красными всполохами пожарных машин. Мимо с воем пронеслась карета «скорой помощи». Перед галерей стояло оцепление из милиции, бегали пожарные, а из окон самой галереи валил черный дым.

15

Был почти час ночи, когда шумная компания американцев решила вернуться в «Гранд-отель» и, громко разговаривая, стала собирать свои вещи. За ту пару часов, что они провели в мастерской Близнецов, водитель дважды съездил в магазин, и каждый раз он возвращался на Каменный остров с внушительным запасом вин и коробкой горячего фастфуда. В результате стихийно возникшей вечеринки чопорные музейщики так развеселились, что господа «сняли галстуки», дамы отбросили официальный тон, все демократично попивали из пластмассовых стаканчиков и, разбившись на группки, непринужденно общались друг с другом. Руф Кински, с лица которой теперь не сходила счастливая улыбка, пребывала в прекраснейшем настроении. Она не отходила от Близнецов, собственноручно показала сайт своей галереи, горячо говорила о ждущем их успехе, а в конце вечера подарила целую стопку каталогов и долго поясняла, кто есть кто в этих прекрасных изданиях. Для того, чтобы ее понимали коллеги, Руф говорила по-английски, Микимаус нудным голосом переводил, художники доверчиво слушали, улыбались и млели, а лысая Анжела Мак Квин беспрерывно фотографировала их трогательно-растерянные лица. Таким образом, атмосфера в особняке сложилась самая умиротворяющая. Странный и эмоциональный демарш русского галериста по понятным соображениям никто не вспоминал – «бизнес есть бизнес», но по общему веселью, царившему в стане кураторов, было ясно – заокеанские гости ничуть не обескуражены, и даже напротив, чрезвычайно довольны одержанной победой.