Мэгги Кэссиди - Джек Керуак

Ей нравится только носить старый свитер, туфли и на качелях качаться — совсем как я —

— Мне тоже, миссис Кэссиди — если б не нужно было в футбол играть —

— Идите есть!

Громадный ростбиф, картошка, мятая репа, подливка — как раз то, что ирландская дама станет в меня впихивать, да еще с добавкой —

После ужина с разбитым сердцем сидел я на другом конце гостиной напротив Мэгги и наблюдал за нею, полусонный, а они разговаривали — как дома, поужинали, дремлем в креслах, сладкие ноги Мэгги — Ее темные глаза презрительно окидывали меня — Она свое слово сказала — Миссис Кэссиди видела, что мы не поладили — Большая экспедиция, планы, великий бал, цветы — всё коту под хвост.

Утром в понедельник они отправились домой, хорошенько выспавшись, Мэгги — к своей веранде, младшим сестренкам, обожателям, что по-соседски заглядывают на огонек, к своей реке, к своей ночи — а я к своим водоворотам нового треска и блеска — стоя в школьном коридоре, Милтон Блох, позже ставший композитором, представил меня Лайонелу Смарту («Псих Смарт» — и это преподавателю математики), который впоследствии стал моим замечательным милым другом современного джазового поколения, Лондона, Нью-Йорка, целого мира — «Это Джек Дулуоз, он считает, что самая великая банда — у Маггзи Спэнира [81]», а Лайонел весь вспыхивает, хохочет: «У Каунта, чувак, у Каунта» [82] — 1940-й — бегом в «Савой», треп на тротуарах Американской Ночи с басистами и падшими духом тенорами с громадными безразличными веками (Лестер Янг [83]); статьи в школьную газету, в «Парамаунте» Гленн Миллер, новые ботинки, выпускной день, а я валяюсь на травке и читаю Уолта Уитмена и свой первый в жизни роман Хемингуэя, а с другой стороны студгородка долетают бурные аплодисменты и напутственные речи (у меня не оказалось белых штанов) —

Весна в Нью-Йорке, первый запах древесного дыма на Третьей авеню в первую ночь без заморозков — парки, любови, прогулки с девчонками, стили, восторги — Нью-Йорк на безукоризненной лирической полочке Америки в Ночи, Яблоко на Скале, зеленый мазок отвесного Куганз-Блафф над Поло-Граундз в первую неделю мая, и Джонни Майз [84] из «Сент-Луисских Кардиналов» засандаливает новый хоумран — сестренка Билла Керески Мики в черных шелковых брючках в пентхаусе, губы алые, а под глазами круги шестнадцатилетней, на груди — мягкий инициал — Пластинки Дьюка [85] — Дикие гонки в Йельский студгородок, круг за кругом вокруг Маунт-Вернон в полночь с гамбургерами и девчонками — Фрэнк Синатра невероятно блистателен в свободном ниспадающем костюме, поет вместе с Гарри Джеймсом «На сингапурской улочке» [86], и не только девчонки-подростки от него тащатся, но и мальчишки-подростки, что уже слышали в Калифорнии этот печальный кларнет Арти Шоу на тихой изумительной улочке у Утрилло [87] — Всемирная Ярмарка, грустные тромбоны с эстрады-ракушки над всеми этими лебедями — Павильоны с международными флагами — Счастливая Россия — Вторжение во Францию, большой Бух! за морем — Французские профессора под деревьями — Чокнутый Марти Черчилль лезет в подземку и сшибает у какого-то мужика шляпу на пол, а поезд трогается Ха Ха Ха! — мы несемся по платформе надземки — Просыпаюсь однажды воскресным утром в квартире Дэвида Ноулза на Парк-авеню, открываю жалюзи, вижу молодого мужа в фетровой шляпе и гетрах, он выгуливает красиво одетую жену и младенца в коляске сквозь рябь золотых солнц, прекрасно и совсем не грустно — Сreme de menthe в «Плазе», vichyssoise, pate [88] при свечах, роскошные шеи — Воскресенье в «Карнеги-холле».

Весенние сумеркина Пятой авеню,— птица.

Разговоры за полночь на Бруклинском мосту, подходят сухогрузы из Монтевидео — Дикие поколения скачут в джазовых точках, гении в роговых очках наливаются пивом — Впереди Коламбийский университет — Заемщики биноклей в спальне Майка Хеннесси разглядывают девчонок из Барнарда [89] за зеленой площадкой для гольфа —

Мэгги потеряна.

46

Три года спустя, в холодную снежную ночь, лоуэллский вокзал переполнен поздними пассажирами из Бостона, что сжимают в кулаках «Дейли рекордз», спешат к машинам, автобусам. Через дорогу вокзальная столовка процветала, на гриле сочно шкворчали гамбургеры, а когда раздатчик со своей старой монтанской физиономией вылил на тускло поблескивавший жир жаровни тесто для блинчиков, оно все взметнулось вверх шипооблаком, громко, а двери взвизгивали, когда поездные мальчишки заходили поесть. Пассажирский поезд, 6.05 или 6.06, только что отошел, по Лоуэллу в зимних сумеречных снегах громыхал товарняк в сотню вагонов. А его последняя теплушка тащилась следом по мосту через Конкорд в Южном Лоуэлле, как раз недалеко от Массачусетс-стрит — паровоз пробирался носом сквозь лесные склады и оптовые базы сантехники, газгольдеры центрального Лоуэлла за ткацкими фабриками и Челмзфорд-стрит, а на задних дворах Принстон-бульвара подвижный состав еще вяз в сеющихся снежных заносах. По Миддлсекс-стрит и за железнодорожными путями, несколько обшарпанных тускло-серых парадных спрятали от бури нескольких лоуэллских официантов. Ресторан «Благден» работал не бойко, бурый на углу, внутри несколько скучных едоков, зал кафетерия. За ним гараж и стоянка «Благден» уже почти справились с вечерним наплывом. Служитель только откатил на место большой грузовик, поближе к перегородке, и втиснул последний «бьюик» поглубже в ряд в самом дальнем углу гаража, места почти не осталось. Служитель остался один, прошел на свое место с ключами от машины, карандашом и квитанциями, толстые ляжки спешили — полунританцовывая. У больших подъемных ворот присвистнул, увидев, что буран медленно опускается в переулок; над головой тускло тлело серое кухонное окно многоквартирного дома — служитель слышал, как о чем-то болтают детишки. Он свернул в пузо кабинетика с конторкой, швырнул на нее корешок квитанции к другим бумагам и сигаретным пачкам, а сам бросился в кресло на колесиках, развернул его и закинул ноги на стол. Рыгнул. Снял трубку. Набрал номер.

— Здорово, эт ты, Мэгги?

— Да. Джек? Опять звонишь? Я думала, ты со мной уже всё — не поверила —

— Я, я! Давай! Я за тобой прям щас заеду — Попьем пивка в конторе, радио врубим, попляшем — я тебя домой отвезу — на здоровенном «бьюике» —

— Во сколько?

— Прям щас!

— Похоже, ты изменился.

— Ну дак. Три года тебе не хухры-мухры!

— Последний раз, когда я тебя видела — после бала — помнишь? — такой мальчик из колледжа был —

— Я уже не мальчик из колледжа. — Я через месяц на Флот ухожу.

— Ты же был уже на флоте!

— Так то ж торговый —

— Тогда ты был лучше — Но я все равно приду — «Мэгги все та же», — подумал служитель гаража,

Джек Дулуоз, высчитывая:

— Значь так, я буду ровно через двадцать минут. Сиди наготове. Я сразу должен вернуть этот «бьюик» на место. Это все равно что угнать. И за стоянкой никто не присматривает —

— Ладно. Я уже готова.

— Отлично, малышка, — сказал Дж. Д. — покеда, — кинув трубку и вскочив на ноги. Вытащил ключи, вышел, запер дверь кабинетика, попробовал — подошел к подъемным воротам просто дернуть за ручку, хлопнул по ним, снова углубился в гараж, сел в «бьюик».

Дверца машины мягко фыркнула. Затем снова щелкнула, когда он выскочил опять и выключил несколько ламп в гараже — Уже в сумраке начал что-то сокрушенно искать. Затем машина медленно завелась, он сдал чуть-чуть назад, переключил передачу, выехал, мигнули фары — осветив все гаражные тени — Бибикнул клаксон, когда он случайно двинул локтем, нашаривая сигареты — С подозрением оглядываясь через плечо, проехал по гаражу, выехал наружу в занесенный снегом переулок — Шапки на нем не было, одна куртка — Всего лишь за несколько месяцев до этого он работал репортером в одной лоуэллской газетенке и сейчас выглядел дико, словно человека вывалили в эту краснокирпичную груду ночи из какой-то каталажки, и он теперь, весь сияя, воровато и неистово озирается, вертит пугливой своей головой, отовсюду слыша воображаемые звуки, видя, как на него мчатся воображаемые машины, а он должен быть на стреме — невозможно медленно «бьюик» пополз к выезду из проулка. Снег повалил гуще. «Валет бубен, — пел Джек, — валет бубен, тобою буду я сражен», — выговаривая «Уаэт бубьон» как бы в память о Джи-Джее Ригопулосе, который пел так в новогоднюю ночь 1939 года, когда он сам впервые встретил Мэгги, эту девушку, кому он сейчас засадит так засадит, вот только затащит сперва в этот «бьюик», чуть попозже в гараже, и поглубже —

— Малышка, — вслух произнес он, — я тебя сегодня вечерком точно отымею — так, как раньше с тобой бывало, теперь не проканает — я ж тебя просто наизнанку выверну — у меня и после тебя были бабы, и поездил я немало, и заезжал далеко — я б мог тебе такого порассказать, что вся твоя занюханная Массачусетс-стрит под этой звездой побледнела бы и скукожилась — и про железные дороги, и про бутылки, что я швырял, а женщины приносили мне на ужин джин, и про старых бичар, за которыми я перся по полям, чтоб только послушать, как они блюза поют — и про луны над Вирджинией — и про птичек на том же месте засушливым утром — рельсы на юг бегут, на запад — обо всех пыльных местах, где я присаживался — спал — О том, что я узнавал наутро за конторским столом, за школьной партой, за письменным столиком у себя в спальне — О романчиках прямо на гравии — на расстеленных в парке газетах — на кушетках пивных землячеств — О танцах, что я разучивал у ночного окна в одиночестве — О книгах, что я прочел, о новых философиях, что я придумал — Торстен Веблен, дорогая моя — Шервуд Андерсон [90], милашка — и еще чувак, которого зовут Достоевский — и о горах на Северном полюсе, на которые я взбирался — Так не пытайся же дать мне сегодня отлуп, получишь по рукам, я спущу тебя в реки, ты у меня попляшешь —