Вычислить и обезвредить - Светлана Бестужева-Лада

Собственно, ничего и не произошло. Мы посидели в кафе по соседству, выпили кофе. Я был слишком уставшим, чтобы поддерживать светскую беседу, да и спутница меня не особенно вдохновляла. Ее вклад в разговор ограничился несколькими неопределенными фразами, которые можно было понимать, как угодно, а можно было просто проигнорировать.

Но как она слушала! И как при этом на меня смотрела! Потом я вспомнил её глаза, но по-прежнему не мог определить, какого они цвета. Это пришло позже — как озарение, когда я почти потерял мою девочку. В одну из тех страшных ночей, когда я должен был принять окончательное решение, но — все ещё не мог. Когда бесцельно листал свои любимые книги, и в одной из них — в «Горном короле» Эдмона Абу я прочел строки, которые буквально заставили меня застонать:

«Какие у неё были глаза, мой любезный господин! Ради вашего же спокойствия я желаю вам никогда не встречать подобных! Они не были ни синими, ни черными, но цвета особенного, единственного, нарочно для них созданного. Они были коричневыми, горячими и бархатистыми, такой цвет встречается лишь в сибирских гранатах, да в некоторых садовых цветах. Я покажу вам штокрозу, почти черную, которая напоминает, не передавая точно, чудесный оттенок её глаз.

Если вы когда-нибудь бывали в кузнице в полночь, вы должны были заметить тот странный коричневатый блеск, который отбрасывает стальная пластина, раскаленная докрасна, вот это и будет точно цвет её глаз. Вся мудрость женщины и вся невинность ребенка читалась в них как в книге: но это была такая книга, от долгого чтения которой можно было ослепнуть. Ее взор сжигал… Под таким взглядом могли бы созреть персики в вашем фруктовом саду».

Прошу прощения за неуклюжий перевод: по-французски это звучит куда более пронзительно. Как и то, что тоже целиком и полностью можно было отнести к Мари:

«Ее смех был так близок к слезам, а слезы так близки к смеху… Хотя, кажется, я никогда не видел её слез. Можно было бы сказать: её глаза были слишком горячими, чтобы дать слезам пролиться, — они сразу высушивали их. И потому эти прекрасные глаза, всегда готовые плакать, не были влажными, наоборот: блестя слезами, они излучали жар, являли собою образ, ощущение тепла, а не влажности, ибо, при всем своем доброжелательстве (недоброжелательстве — других), она ухитрялась не пролить ни единой слезинки.

И все-таки она проливала слезы.

Прекрасные, прекрасные, подобные виноградинам. Клянусь, они были обжигающими и при виде их можно было смеяться от наслаждения. Пожалуй, это и называется „плакать жаркими слезами“. Значит, я видел человеческое существо, у которого слезы были действительно жаркими. У всех других — у меня, у остальных — они холодные или теплые, а у неё были обжигающие, и так силен был жар её щек, что они казались розовыми. Горячие, как кровь, круглые, как жемчуг, соленые, как море…

Можно было сказать, что она плакала по-моцартовски».

Господи, кому все это интересно! Почему я вспоминаю такие странные, давно забытые книги? Почему я оценил Мари только тогда, когда почти потерял её. Или — уже потерял? Как и Дениз… Наверное, я проклят от рождения: я теряю тех, кто меня любил. Всегда. И только тех, кто меня любил. Остальные живут и здравствуют.

Несколько недель после того вечера в кафе я вообще не вспоминал о Мари. Кажется, даже не видел её в редакции, а больше мне её негде было встретить, даже если бы я к этому стремился. Но я жил привычной размеренной жизнью: писал, читал газеты и любимые книги, слушал музыку. Регулярно встречался со своей очередной любовницей, которая пока ещё меня устраивала, а значит, остальных женщин я замечал постольку поскольку: они в принципе вообще мало что для меня значили, так — средство для приятного проведения досуга, после книг и музыки.

И все-таки мы встретились с Мари на книжном развале, куда я регулярно наведывался в поисках чего-нибудь необычного: естественно, на французском языке, хотя иногда, кляня себя за непростительную слабость и глупость, покупал и русские книги, которые тщательно прятал затем от посторонних глаз. В тот день я облюбовал потрепанный томик стихов полузабытого французского поэта, протянул руку, — и в то же самое время к той же самой книжке протянулась другая рука. Женская. Я поднял глаза и узнал Мари.

Боже, как она покраснела! Как будто между нами было что-то такое, о чем можно было непрерывно вспоминать, мечтать о новой встрече и вот так вспыхнуть из-за того, что мечта обернулась явью. Хотя… Сейчас я думаю, что для неё эта встреча действительно была чем-то вроде подарка судьбы. Меня же только удивило совпадение наших вкусов — не более того. Да и чувствовал я себя в тот день более одиноко, чем обычно, несмотря на то, что давно привык к одиночеству и оно меня почти никогда не тяготило. И вообще, одиночество — это прекрасная вещь, только… Только нужно иметь кого-то, кому время от времени можно сказать, насколько прекрасная вещь — одиночество.

— Вы любите поэзию? — спросил я, даже не поздоровавшись.

— Я люблю стихи.

— И, конечно, сами их пишете? — осведомился я из чистой вежливости, но не без некоторой иронии.

Она снова вспыхнула, как будто я уличил её в чем-то недозволенном. Безусловно, она писала стихи, кто из нас не грешил этим в юности. Господи, она писала прекрасные стихи, а я воспринимал их, как нечто само собой разумеющееся. Как то, что на солнце тепло, а в тени — прохладно.

Я пригласил её пообедать со мной. Повторюсь, мне было одиноко и скучно, к тому же я вспомнил, как прекрасно Мари умела слушать. И она не обманула моих ожиданий — до вечера слушала мой почти непрерывный монолог, а сама почти ничего не говорила. Как и в первую нашу встречу, мне в голову не пришло пойти её провожать, мы просто расстались на каком-то перекрестке, вот и все. То есть это я думал, что — все.

Мы снова встретились около того же букиниста две недели спустя. На сей раз я пошел проводить Мари до её дома и… остался у неё на ночь. Так получилось. Я не только не любил её, я даже не был влюблен, когда я её не видел, она для меня просто не существовала. Но мне был необходим не собеседник, нет, слушатель. Мне было необходимо живое существо рядом со мной.

Нет, не рядом: я мысли не допускал о том, что в моей квартире будет постоянно находиться кто-то посторонний, ломающий мои привычки и образ жизни. Я расставался практически со всеми своими подругами, потому что не переношу женских капризов, прихотей, пустой болтовни, когда необходимо сосредоточиться. Я терпеть не могу шумных и бестолковых вечеринок, обязательных «выходов в свет», обид на то, что опять не сказал какие-то дежурные слова, забыл о какой-то дурацкой дате, не принес цветы, не заметил новой прически или чего-то такого ещё «важного».

Мари осталась в моей жизни потому, что никогда не пыталась в этой жизни закрепиться. Не пыталась стать не то что центром — даже частью этой жизни: что обычно это норовят проделать все женщины, практически с первого дня знакомства. Думаю, Мари была тем исключением, которое, как это всегда и бывает, лишь подтверждает общее правило.

Я приходил к ней, когда мне этого хотелось, уходил, когда считал нужным, мог несколько дней подряд вообще не появляться, даже не звонить. Мари не задавала никаких вопросов, принимала все, как само собой разумеющееся. И еще… была так — даже не по-детски, а по-щенячьи! — благодарна за любой пустяковый знак внимания, за мимолетную ласку и доброе слово, что даже меня это трогало. Обыкновенный звонок по телефону она, похоже, превращала для себя в маленький праздник. На мой дежурный вопрос: «Как дела?», она всегда радостно отвечала:

— Все хорошо. А теперь, когда вы позвонили, просто прекрасно.

Конечно, это не могло не трогать. Ее некрасивость в конце концов перестала для меня существовать, потому что не имела уже абсолютно никакого значения. Впрочем, как я уже говорил, помимо Мари, у меня были другие женщины. Красивые и даже очень красивые. Умные и откровенные идиотки без единой извилины в обворожительной, ухоженной головке. И всегда — нестерпимо скучные уже на вторую неделю после знакомства.

Я, разумеется, не посвящал Мари в подробности своей личной жизни, но и вымыслами себя особо не утруждал. Если не хотел с ней встречаться, просто говорил, что много дел, занят, вынужден на какое-то время уехать в командировку, ну и так далее. Ни разу она не позвонила мне сама, по собственной инициативе, если я специально её об этом не просил, ни разу не пыталась даже анонимно проверить: действительно ли я уехал из Брюсселя, или просто занимаюсь дома собственными делами. Такое доверие было, разумеется, приятно, но, честно признаюсь, настораживало. Нормальные женщины так себя не ведут. Мне во всяком случае ни с чем подобным в жизни сталкиваться ещё не приходилось.

— Почему ты так веришь мне? — спросил я как-то Мари, поддавшись внезапному приступу хандры и дурного настроения. — Отчего такая доверчивость? А если я элементарно морочу тебе голову?