Вышел месяц из тумана - Марина Вишневецкая

Однако удобней для всех оказалось увидеться послезавтра, в воскресенье, двадцать второго марта, это снова обидело Нину как-то лично, и почти треть дороги до Москалевки она промолчала. Он поехал ее провожать, потому что была его очередь. И еще потому, что он должен был убедиться окончательно: да или нет, он влюблен или это ему показалось?

Было странно трястись рядом с ней на последнем сиденье, ловить на крутых поворотах ее невесомую руку – потому что трамвай был пустой и ее уносило,– слышать запах весенних, вернее, цветочных духов, исходящий, казалось, из пор ее кожи, и саму эту кожу видеть близко настолько, что впотьмах различать серебристый пушок, и не чувствовать ничего ровным счетом, кроме страха вернуться домой уже за полночь и опять объясняться с отцом. Дома он говорил, что втроем вместе с Владом и Владовой девушкой ходит в кино или просто гуляет по городу… Но несданные тысячи знаков и неначатый курсовик, хотя ватман уже был прикноплен к доске и вопил на всю комнату белизной, позволяли отцу утверждать, что сегодняшний их променад был последним – если нет, пусть идет на вечерний, прямо завтра и переводится, так и быть, он возьмет его на оклад в шестьдесят семь рублей уборщиком стружки, на другое ведь он все равно не способен, вот таким уж родился: две руки, обе левые, но пока тебя кормит отец, будь любезен учиться до синих кругов под глазами, и так далее!..

Нины словно и не было рядом. За мостом у пассажа она оглянулась на сопевшую возле двери кондукторшу и задышала теплом ему в ухо: «Ты… ты Владу во всем доверяешь?» – «Конечно! Мы с ним с первого класса… А что?» – «А то, что он или дурак, или провокатор! Позвонил мне в коллектор вчера, где я, между прочим, сижу, монографию „Энгельс – теоретик“ расписываю для библиотек… А он анекдоты мне начал травить: про трехспальную кровать „Ленин с нами“ и вино новой марки, тоже якобы к юбилею, называется „Ленин в разливе“!» – «Значит, это из автомата!» – «Но зачем?!» – «Недержание речи! Ему дома бояться надоедает…» – «А мне пусть телегу пришлют в институт из-за его недержания?!– И, царапая ногтем шершавую плешину поручня: – Он что думает, раз он красивый, значит, все ему можно?!– И вдруг хлопнув ладонью себя по пушистой щеке: – Слушай! Я поняла! Он звонил мне как добренькой! Он на вшивость меня проверял!– и, схватив его руку, сдавила запястье.– И утер ведь меня. Я же струсила, как последняя жопа при виде клистира! Потому что дойти до конца страшно трудно, но стремиться, он прав, черт его побери, нужно… необходимо!» – «В математике есть то же самое!– Игорь рад был, что все-таки понял ее, пусть не сразу, а понял.– Называется операция перехода к пределу! Мы как раз сейчас это проходим, вот смотри!» – его палец коснулся стекла, запотевшего от их дыханий,– ведь в вагоне на их половине никого больше не было – их дыханий, соединившихся в этой податливой влаге, палец врос в нее, написав только lim и вогнав его в жар, то есть вовсе не палец, конечно, а мысль: вдруг она сейчас смотрит на этот его онемевший отросток и чувствует то же самое? Он сидел к ней спиной и опять был влюблен, не опять, а намного сильней, чем когда бы то ни было, и смотрел, как бежит по стеклу его символ предела, заливаясь о чем-то, должно быть, асимптотически недостижимом.

А она вдруг опять завздыхала: «Ай да Перст! Ай, какой молодец!» И до самой общаги через слово: Владик, Влад, а ведь он, Указательный, как ни крути… неохотнее всех прирастал к кулаку, а теперь, может быть, он и есть самый лютый!.. У заснувших собак ее голос враспев вызывал аллергию – как-то Влад записал за ней нотами фразу, и она виноградной лозой снизу вверх побежала по нотному стану – и собаки, хотя ненавидя, но выли похоже.

Он сказал вдруг: «Давай завтра сходим в кино на „Мужчину и женщину“?» А она, может быть не расслышав, продолжала дразнить их, надрывавшихся за забором: «Мьяу! Мьярр!– и нескоро, но с тем же кошачьим лукавством обернулась к нему: – Я второго апреля уеду. Обещай мне, что сделаешь все, чтобы лютые не раздобрели, чтоб кулак уцелел! Обещаешь?» – «А куда ты уедешь?» – «Домой. Я вам буду писать! Безымянный, а ты будешь мне присылать протоколы. Ты их сразу пиши под копирку!»

Вмиг иссохшее горло засаднило, растрескавшись, как солончак. Он хотел ей сказать: разбежался!– или даже похлеще: на подпись?!– но пока он пытался сглотнуть, из разлома как будто бы льдин, а не туч появилась луна, вся оплывшая, точно утопленница, потому что лишь женщины топятся от безответной любви. И, взглянув на часы, он соврал: «Я могу опоздать на последний трамвай. Побежали!» – и схватил ее за руку, чтобы не отставала. И погнал, не жалея ее вот ничуть, а она, сдернув кепку, старалась, как пионерка ради значка ГТО. Иногда он сбавлял, но затем лишь, чтоб снова рвануть, чтобы вновь ощутить ее легкое тело, состоящее из одних лишь поспешных суставчиков и звенящей одышки. Только в лужах – а их было не отличить от проталин луны – она жалобно ойкала и, повиснув, как Роднина на предплечье Уланова, продлевала по-чемпионски огромный прыжок и частила опять на последнем дыхании.

На углу общежития она крикнула: «Всё! Не могу!» – и спиной привалилась к стене. И он взял ее на руки, потому что еще и сейчас их сердца колотились, как если бы бились друг в друга. «Не могу, умираю!– ее быстрый язык побежал по засохшим губам, голова запрокинулась: – Всё! Умерла! Заноси!» Он взошел на крыльцо и застыл истуканом. А она, подождав еще миг, напружинив суставчики, вдруг рванулась на землю: «Иди! Опоздаешь!» – и как будто с обидой скользнула в подъезд.

Двушки не было. Двушку он шибанул на вокзале. Был час ночи, но мама сняла трубку сразу: «Боже мой! Ты сведешь нас с ума!.. Только утром? Ты с девушкой! Ты у нее?! Дать отца? Ты уверен, что у тебя в этом смысле к нему нет вопросов?» – «Абсолютно уверен!» – «Но нельзя же так сразу! Боже мой!» – «Только сразу! А иначе растает!» – «Фу, как пошло!» – «Она же снегурочка!» – «Ты напился?!» – «Гуд бай! Ай лав ю!»

Он встречал поезда, в основном проходящие. Проводницы зевали в дверях и застегивали на тусклую бронзу свои черные кители. На перроне их ждали ребята и мужчины постарше, реже девушки, с уговорами взять их в Москву. После краткого торга и поспешной оглядки платформа обычно пустела. Состав с хрустом вздрагивал и, ослепнув дверьми, вновь глазел на тебя лишь линялыми занавесками. И пока грохотал, можно было кричать, приставными шагами несясь по перрону: «Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле,– ему уже некуда деться. Каждое слово, даже шутка, которые изрыгает обгорающим ртом он, выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома!» – и, домчавшись до края платформы, замереть, умереть, вдруг решив, что сегодня второе апреля и она уже там, в уносящемся поезде.

Преимущество зрелости в том, что, держа на руках обожаемую особу, ты волнуешься определенней и куда как сильней, чем касаясь дрожащей рукой ее влажного полотенца, и не хлюпаешь носом от страха, что ты импотент, засыпая на деревянной скамейке в воняющем воблой вокзале…

Афоризм! запиши для Кирилла!– он сказал себе это с веселой издевкой, но, привстав, наступил на затекшую ногу и уже рассердился всерьез: Кирилл ни о чем не хотел говорить с ним – даже о сексе, вообще ни о чем, разве только о бабках на сканер, на модную, то есть полутифозную, стрижку, на шнуровки, окованные железом… агрессивная мода, вернее, мода на агрессивность, безусловно, дает им возможность скрывать свою инфантильность, но это бы ладно, ужасней, что ею они прикрывают отсутствие хоть каких-нибудь ценностей, пусть сначала отстаиваемых и агрессивно, но нет же, агрессия – их удел и предел – и, прихрамывая, подошел к телефону.

Было глупо звонить ей сейчас, когда, кроме жары и мурашек в ноге, он не чувствовал ничего. А предчувствовал разве что вопль облегчения: Игорек, наконец-то! отмаялся!– и не знал, что на это ответить.

Окочурившись от теплового удара, на салфетке, которую Ната связала из белых катушечных ниток, валялся комар. Игорь сдул его. К телефону не подходили. Он собрался нажать на рычаг…

– Вас внимательно слушают!– это был ее голос, по-прежнему чуть насмешливый, ласковый и напевный, он подумал: автоответчик, воскресенье, жара, ни к чему столько ласки кому ни попадя, но она повторила: – Говорите же, друг мой! Смелее!

– Ну привет, Нина Батьковна,– почему-то, волнуясь, он всегда сыпал тем, что она называла «твои вечные украинизмы».

– Игорешек!– растянула позабыто и звонко.– Ты и здоров пропадать! Приезжай, а? Сейчас! Я своих дуроломов на море отправлю!..

– У меня…– и почувствовав, что не время об этом, все равно продолдонил: – Для тебя, то есть, в общем, для нас, есть одна неприятная новость, поступившая из Лос-Анджелеса…

– Что-то с Владом… случилось?!

– Влад шукал нас обоих, чтобы нам передать. Тарадай… ну короче, он умер.

– Да ты что? Твою мать!– Помолчала, спросила сердито: – Влад, наверно, сказал «умер-шмумер», сказал «перед смертью потел, что уже хорошо»?! Приезжай, а? Пожалуйста!– и уже мимо трубки: – Юра, флягу возьмите! Слушай, дай я их выставлю к чертовой матери, без меня ничего не умеют! Джим, не эту!.. Ну всё! Я тебе позвоню!