Колдун 2 (СИ) - Вэрди Кай

— Карандаши, — улыбнулся Мишка. — Маришка, Зинина дочка, передала ребятам, — протянул он на раскрытой ладони карандаши детям. — Ну же! Берите! Будете ими рисовать. Я вам завтра бумаги принесу, и рисуйте! А это, — махнул Мишка рукой на узел, — детские вещи и немного обуви. Перебирай, и давай уже ребят оденем. Там все чистое, это Зина с Верой отдали.

Развязав дрожащими руками узел, Петр принялся вынимать одну за другой детские вещи. Аккуратно складывая их на этажерку, он нашел ночную рубашку для Лизаветы и мягкие штанишки и кофточку для Костика. Велев детям одеться, он налил по полстакана жидкого киселя и протянул его им.

— Пейте и спать, — тихо проговорил он. — Только медленно, маленькими глоточками, а то с ложки кормить стану.

Медленно у ребят получилось сделать только один глоток. Остальное, настороженно переводя взгляд с Петра на Мишку, они проглотили моментально. Петр недовольно заворчал, а Мишка, подойдя к ним, положил обоим руки на головы. Постояв так пару минут, он кивнул и уселся за стол.

Костик, найдя руку Лизаветы, молча потянул девочку к себе. Та, бросив опасливый взгляд на Петра, быстро переползла к мальчику и забралась под одеяло у него за спиной. Следом лег и Костик. Мужчина только вздохнул.

— Не могу отучить их спать вместе… — словно извиняясь, пробормотал он. — Так и липнут друг к другу.

— Пусть, — улыбнулся и Мишка. — Не обижайся, Петь, но ты для них пока еще чужой и страшный, хоть и отец. Да и обстановка для них чужая, непривычная. Они не знают, чего ожидать и как вести себя. Дай им время. Привыкнут, освоятся…

— Да освоились уже… У меня аж сердце остановилось, как с работы пришел, — опустился на стул рядом с Мишкой Петр. — Думал, и не откачаю… Соседку попросил за неотложкой сбегать, так столько выслушал… — махнул он рукой. — Бог с ней. Спасибо, ты помог. Не думал я, что ты умеешь… вот так, — неопределенно покрутил он руками.

— Ты тока молчи о том. Не умею я ничего, обычный я, — мрачно посмотрел на него исподлобья Мишка. — Проболтаешься — запрут где-нибудь да изучать станут, а я того не хочу.

— А о чем болтать-то? — нахмурился Петр. — Было что ль чего? Я ничего не видал… Вещички ты вот откуда-то притащил мне, да чаю сделать детям посоветовал. А чего было-то, а?

— Кстати, кто-то чаем меня напоить обещался, — улыбнулся Мишка. — А сам зажал чаёк-то? Водички пожалел? — подначил он Петра.

— Ох… Как же это я… — подорвался Петр, схватил чайник и умчался на кухню.

Вернувшись, он заварил чай, нарезал хлеба, принесенного Мишкой, и уселся напротив, жадно вгрызаясь в горбушку.

— Устал я, Мих… Покуда довез их, думал, с ума сойду… — пожаловался он. — А сегодня вот одних оставил, так чуть сам не помер. Пришел домой, а они лежат на полу, за животы держатся да блюют дальше, чем видят. Сами грязные все, моськи перепачканные… Сперва-то и не понял, почему они в земле-то, а опосля гляжу — а на полу картошка сырая валяется, надкусанная, в крови вся, — мужчина провел по лицу рукой и, подперев ею лоб, устало продолжил: — Я ж им супа оставил, киселя по стаканам разлил. Объяснил, что им только по чуть-чуть есть можно, а они… Сколько они так валялись, я не знаю. Съели весь суп, кисель выпили, хлеба я вчера половину буханки взял, им по чуть дал, думаю, вечером еще дам. А они все слупили. Манку — и ту сырую сжевали… Что нашли, в общем… — вздохнул Петр. — Ну и результат…

— Наголодались они, Петь… В лагере-то всё мало-мальски съедобное в рот тащили… А где ты их нашел? Там тоже не кормили, что ли? — нахмурился Мишка.

— В монастыре нашел. Кормили… Но в основном киселем и бульоном. Хлеба не давали — боялись. Манку им жиденькую варили, на воде, аль чуть молоком забеленную, да по ложке давали. Они ж едва выжили, Мих… — Петр снова тяжко вздохнул и потер глаза пальцами. Помолчал немного, и продолжил бесцветным, хриплым голосом: — Матушка Мария сказала, им оставили их как самых тяжелых. Вот Костика оставили, Лизавету да еще восьмерых ребятишек. Шестеро померли, так и не очнувшись, двоих девчонок прихожане удочерили, а эти двое вот остались. Год они пролежали, монахини за них молились, раза три уж отпевать собирались… Покрестили они их. А они все дышали. А потом и глаза открывать начали. Только плохо им совсем было. У Костика вон с ногами беда — ходить не может, крючит их… У Лизаветы зубы все выпали, чуть коснется чего деснами — кровят. У Костика три зуба осталось, больше нету. То ли выпали, то ли выбили их, не знаю. И тоже рот вечно в крови. Руки у обоих плохо работают — все жилы им иголками порвали, не руки, а страсть Божья. И номера на руках выбиты, да большие такие, яркие… И не поперек, как у взрослых-то, а вдоль, по всей руке получились. Видать, как маленьким выбивали, а потом они росли, и номера вместе с ними. Да чего я рассказываю-то… — горестно махнул он рукой. — Ты и сам все видал.

Петр замолчал, прикрыв глаза ладонью. Мишка ждал, разглядывая заварку на дне кружки. Посидев и справившись с эмоциями, мужчина продолжил:

— Их обоих в келье держали. Сперва-то они вставать не могли, ослабли сильно. Потом Лизонька потихоньку подниматься начала. Сползет со своей кровати, на коленках к Костику приползет, к нему залезет, обнимет, и лежат вместе. А есть не могли. Чуть больше съедят, или окромя киселя да ложки манки чего — рвет их. И сильно. Видать, внутрях у них все попортилось. Не знаю… Вот чуть оклемаются с дороги, к докторам поведу, вдруг помочь смогут? — Петр, оглянувшись на спящих детей, встал и, пошарив рукой по верху шкафа, достал пыльную солдатскую фляжку. Плеснув в кружки воды с чайника, он поболтал содержимое и выплеснул в раскрытое окно. В освобожденные от остававшейся заварки кружки плеснул немного спирта. Протянув одну Мишке, вторую, выдохнув, опрокинул в себя. Занюхав рукавом, отодвинул от себя фляжку. — Я-то Костика искал. Все приюты, все госпитали, все архивы обошел, запросы куда только не отправлял — поначалу все без толку было. А опосля ответ мне пришел…

Петр рассказывал, а Мишка полез в его воспоминания — так ему было привычнее. И слушая ровный голос мужчины, Мишка смотрел…

Глава 19

Ответ на запрос по Олесе Игнатьевне Климовой пришел ему из архива, занимавшегося угнанными в концлагеря мирными жителями. Немцы, как отступать в 42 м начали, мирных жителей с оккупированных земель в лагеря погнали. А Олеся и дети темненькими были, да смуглыми. Хорошо хоть, сразу не расстреляли, видимо, дочери-близняшки спасли. Им прямая дорога в Освенцим была, где евреев уничтожали. Детей у Олеси отобрали, саму направили в Освенцим-Биркенау, где евреи содержались. В 43 м году ее вместе с другими узниками концлагеря отравили газом при испытании газовых камер, отстроенных в новом отделении лагеря, и сожгли в крематории.

Петр, почувствовав, что нашел ниточку, которая приведет его к сыну, взяв официальный ответ, отправился к руководству завода. Объяснив директору, что не вернется, покуда не разыщет детей, живых или мертвых, даже если на это уйдет не один год, он просил дать ему бессрочный отпуск и не лишать комнаты в общежитии — ему куда-то нужно будет привезти сыновей и дочерей, не на улице же ему с детьми оставаться.

На год директор не согласился, но, учитывая, что у Петра было неиспользованных отпусков аж за три года, да и отгулов за переработку накопилось немало, директор дал ему полгода на розыски, с условием, что как только вернется — на следующий же день выйдет на работу. Оплачивать отпуска ему станут месяц через три, остальное за свой счет. Но Петру хватило и трех месяцев, чтобы разыскать мальчика.

Получив разрешение на выезд для поисков детей, мужчина отправился в Польшу. Добравшись до Кракова, он добился от командирского состава дивизий, располагавшихся в районе Освенцима, разрешения на получение информации о детях в архивах, в том числе и находившихся непосредственно в самом лагере. Чтобы выбить это разрешение, Петру пришлось пару недель обивать пороги кучи кабинетов, всюду размахивая ответом на запрос и суя каждому командиру под нос свой протез и ордена, но своего он добился.