Генералиссимус князь Суворов - Александр Петрушевский

Все подобные неудовольствия оставляли в Суворове след, и пребывание в Польше становилось ему более и более в тягость. Прошлогодняя его попытка перебраться в армию Румянцева почему-то не удалась; он повторил ее и в 1771, еще до сталовичских неприятностей, подав 26 июля прошение на высочайшее имя о переводе его в главную армию против Турок, в котором говорит, что «желает по усердию своему продолжать службу с практикой». Об этом он просил и Веймарна, говоря: «довольно претерпел, смордовался, а для могущих быть взысканиев, подозрениев и ответствиев остаюсь непорочен». Но в августе Суворов, не объясняя причины, просит задержать его челобитную до октября. В конце концов перевод опять не состоялся 14.

. Этот год был особенно богат по всем отраслям деятельности Суворова, Распоряжения его касаются внутреннего обихода в войсках, содержат в себе правила службы и общие, и собственно Суворовские. Он рекомендует постовым командирам бдительность и осторожность; приказывает делать поиски с партиями неслабыми и не далее одного перехода с возвратом назад; суточный марш рассчитывает от 50 до 85 верст; о предпринимаемых поисках предписывает предупреждать ближайшие посты; «не бродить по куриному, а ходить по оленьему»; избегать употребления шпионов по сомнительности их сведений; казакам не атаковать, а только преследовать. По инструкциям Суворова первое условие для поражения конфедератов состоит в поспешности; атаковать их следует скорым и сильным ударом, лучше всего колоннами с интервалами в них; сделав удар, ни минуты не стоять на месте, а идти назад преимущественно другой дорогой. Если неприятель по верным вестям окажется сильнее, чем предполагалось, то просто повернуть назад и идти домой. Если конфедераты имеют артиллерию, то прежде всего ее отнять; тогда они падают духом. Не раздувать потерь неприятеля; постовым командирам не представлять ему, Суворову, известий о конфедератах на рассмотрение, а распоряжаться самим по зрелом рассмотрении дела. Особенные заботы Суворова направлены на обучение войск; он входит в это дело беспрестанно и с подробностями, приказывая наприм. обучать солдат даже во время нахождения их в карауле, чтобы они не убивали время на игру в шашки 15.

На грабительство и неправильные поборы войск жалобы продолжались. Тогда все смотрели на добычу, как на совершенно справедливое вознаграждение войска за одержанный им успех и как на естественное последствие победы; такой взгляд никем не оспаривался и был узаконен. Подобным же образом смотрел на добычу и Суворов, но сознавал, что путь этот скользок и не будучи регулирован, ведет к грабежу, насилиям и полной разнузданности. Поэтому Суворов постоянно напрягал усилия к удержанию понятия о добыче в законных пределах, и переступивших этот предел наказывал со строгостью. Он беспрестанно подтверждает о невзимании никаких незаконных поборов; с негодованием укоряет постовых и отрядных командиров в том, что они от добровольно явившихся, отставших от конфедерации людей, отбирают лошадей и их собственное платье; напоминает распоряжения высшего начальства и постановления военной коллегии о том, какая именно добыча, доставшаяся после боя, принадлежит казне, какая войску. Он обвиняет казаков в том, что когда легко раненый конфедерат валится с лошади и притворяется убитым, то казак обдирает его и оставляет на месте, а не берет в полон, ибо должен был бы представить неободранного, чрез что конфедерат «становится горшим возмутителем». Или же спихнув конфедерата пикой с лошади, казак не обращает на него никакого внимания, а бросается за его конем, тогда как добытый конь должен принадлежать казне. Больше всего грозит Суворов за то, когда «при пленении кого получше, другие задние наехавши, стараются его себе отбить, за каковую шалость без изъятия немедленный шпицрутен». Для добычи предписывается пехоте на ходу не останавливаться, кавалеристам с коней не слезать и проч. Вообще из распоряжений Суворова видно, что он говорит не с чужого голоса, что они составляют результат его непосредственных наблюдений, что он все знает собственным опытом, все видел своими глазами, и однако же, несмотря на бдительность Суворова, все-таки происходили такие случаи, как под Сталовичами, с булавою Огинского 15.

Суворов приказывает содержать пленных ласково и человеколюбиво; кормить их хорошо, «хотя бы то было и сверх надлежащей порции»; поступать также и с неприятельскими дезертирами. Он предписывает постовым командирам чаще напоминать подчиненным, чтобы они хорошо обращались с отстающими от конфедерации, «ибо благоприятие раскаявшихся возмутителей пользует более нашим интересам, нежели разлитие их крови». Да и нераскаянных он защищает от всяких жестокостей: «как бунтовщиков подлыми ни почитайте, но никакого злодея уничтожать не должно, а оружие низложивши, оказывать всякое благоволение». Он часто рекомендует поддерживать добрые отношения между войсками и жителями и не забывать, что русские войска находятся в Польше только для успокоения земли: «мир на Израиля». Даже с неприятельскими шпионами Суворов, вопреки военным обычаям, мягок и приказывает тоже самое своим подчиненным. Объясняет он это Веймарну так: «у бунтовщиков шпионы только на том основании, что просто доносят, где мы обращаемся; их столько много, что когда их изловят, я их выспрося, отпускаю домой» 15.

Мы видели, что Суворов и Веймарн расстались неприязненно и что главною тому причиной были несправедливость и мелочное самолюбие Веймарна. Но есть тут и вина Суворова. Он давал Веймарну непрошеные советы, хотя большею частью косвенно; охуждал течение дел; указывал на разные недостатки в войсках, особенно на дурное их обучение; был требователен относительно неподчиненных ему лиц; браковал принятую систему войны. Делал он это в приличной форме, но все-таки в писаниях его просвечивал сарказм, проглядывала сатира, советы и требования его носили на себе печать авторитетности, не признаваемой Веймарном. Хотя Суворов и писал ему: «простите мне все сии от времени до времени разновидные примечания, хотя бы они ошибочны или на образ натуральной мне веселости, токмо совершенно без желчи штиля были»; но в письмах его именно зачастую и отсутствовал подобный безобидный для щекотливого начальника тон. Да и помимо этого обстоятельства, постоянная критика, если даже она не задевала Веймарна и его распоряжений, в конце концов прискучала, делалась надоедливой.

Суворов восстает против самой системы войны; она должна быть наступательная; оборонительный способ невозможен, ибо от конфедератов нигде не только укрыться, но и дорогу пресечь им нельзя. Между тем силы их растут, против прошлого года увеличились почти вдвое; постам приходится только отбивать их набеги. Литву содержать одному легиону; учиться рекогносцировке, разным порядкам марша, а потом уже «драка с сопротивными (а не с приятелями от скуки); на своевольство недосуг». В Польше 4 бригады с генерал-майорами; они лучше управят, чем голодные псы с их отрядами». «Когда до них дойду, то сердце воротится... Право, им лучше скорее дать деньги и абшит; они ни зачем иным, как за деньгами... Успокоить бы сих рыночных героев». Они должны быть партизанами, а не гордыми, местничающимися панами; оттого все хвастовство и ложь, ибо потеряв время, а иногда и важные посты, им нечего больше и делать, избегая взыскания, как хвастать и лгать. Они только и делают, что идучи с отрядами, заходят в помещичьи усадьбы, пьют там кофе и играют в таблеи. «Показалось 100 человек, шпион доносит 300; отделилась в сторону партия в 50 человек для поборов — новые 300, итого 600. Рапортует — должен прежнюю цель оставить и истребить новопоявившихся; их или не застанет, или разобьет, возьмет 8 в полон, 10 повалит, напишет 200-300; осталось десятков 5, а по лживому счету 300. Ему лживая слава; он же зная правду про себя, кончит кофеем... Становится бездна темнее, чем таковые победы блистательнее». (Суворов ненавидит этот кофе на панских дворах; укоряя одного хорошего офицера в недостатке самодеятельности, он кончает вопросом — неужели и вы стали пить кофе и играть в таблеи?)... «Я например донесу, что у Миончинского 1,000; другой делает 3,000; первый вид есть, что похвальнее первого предосторожность другого; а ежели третий донесет — 4,000, то уж и я отопрусь. Но паче, когда я те 4,000 одною тысячью побью, не надо ли уже мне на месте положить 1500? — давай чин, деньги. А солидное между тем на своем камени дремлет...» 16.