Воспоминания о Бабеле - Исаак Бабель

В Париже он переписывался со мной так называемыми "пневматичками" записочками, пересылаемыми пневматической почтой.

"Дорогой Лев Вениаминович. Я совсем расхворался. По ночам не сплю, задыхаясь, простуда страшная, глаз пухнет, гноится,- вообще я разлагаюсь гораздо менее эстетично, чем парижская буржуазия. Я очень хочу вас видеть. Компаньон я, конечно, никудышный. Как только оправлюсь - заявлюсь к вам. Предварительно - предупрежу письмом.

Ваш Бабель.

14/IX-27".

Но не предупреждал, только приходил пораньше, и мы отправлялись бродить по осеннему Парижу. Он говорил:

- Мы должны благодарить бога, что нашим учителем был француз Вадон. Он научил нас болтать по-французски, а то мы были бы тут глухонемыми.

Компаньоном он был веселым. Когда встречал что-то смешное, останавливался и долго смеялся прерывистым смехом, задыхаясь, - сердце у него пошаливало.

Однажды (это было на Монмартре) мы остановились против одного из домов, имевших определенную репутацию в ночном Париже. По ночам здесь кипела жизнь. Мы же забрели на эту улицу утром - все окна были открыты настежь, видна была претенциозная роскошь, зеркала - все как на ладони.

- Как вы думаете, в этом заведении ведут конторские книги?

- Думаю - ведут. Это коммерческое предприятие. Оно платит налоги.

- Интересно бы изучить записи в книгах. Это была бы глава в хорошем романе.

Все тот же Володя, с которым мы уже однажды путешествовали с Всеволодом Ивановым, за полцены возил нас по городу - осенью, в плохую погоду, работы у него было мало. Мы ехали медленно, останавливались на набережной Сены или в Латинском квартале, на маленькой древней площади позади Пантеона. В то время Париж еще освещался газом, бросавшим призрачный, фосфорический отсвет на дома, оголенные деревья бульваров. Два или три раза происходили эти ночные странствия, это называлось "покататься на Володе".

Через несколько лет Бабель с грустью сказал мне:

- А хорошо бы еще раз покататься на Володе.

Однажды в такую парижскую ночь мы оказались на бульваре Рошешуар и остановились возле ночного бара "Черный шарик". Вошли. К нам за столик села красивая смуглая женщина. Она оказалась марокканкой, танцевала в "Казино де Пари" с живым удавом. Бабель обстоятельно расспрашивал ее о заработках, о том, чем питается удав, долго ли спит. Потом мы довезли марокканку до отеля, где она жила.

- Вы понимаете что-нибудь в красоте? Куда они смотрят, эти женолюбы французы? Такая красавица - в гнусной дыре!

- Не пропадет, - мрачно сказал Володя. - Ей нужен шанс. "Шанс" был. Два года спустя портрет марокканки появился в

газете "Пари суар". Она получила все - драгоценности, автомобиль, даже виллу на Ривьере. Портрет и ее история появились в газете после ее смерти. Ее зарезал ревнивый любовник.

В кафе вблизи вокзала Сан-Лазар Бабель показал мне высокую и очень красивую, странно молчаливую женщину. Она была почему-то в бальном, сильно открытом, но помятом и поблекшем платье. - Похожа на Элен Безухову. Правда?

Это правда, такой можно бы представить себе красавицу Элен Безухову. Но цена этой была как всем одиноким женщинам вблизи вокзала Сан-Лазар в четвертом часу ночи, когда льет холодный дождь...

Внезапно я получил письмецо:

"Родная детка! Так случилось. Я уехал скоропостижно - как хотел бы умереть. Детка. Представился случай!.. Если вы еще в отеле, если не собираетесь приехать в Марсель - напишите..."

Бабель звал меня в Марсель настойчиво, и я спросил, как долго он собирается пробыть в этом городе. Ответ пришел быстро:

"...Я не только до 1 ноября не уеду из Марселя - я никогда отсюда не уеду. Когда бы вы ни приехали - вы меня застанете.

Если приедете вечером - (есть поезд, приходящий в Марсель в 10 ч. вечера) - буду вас встречать. Сообщите день приезда и какой поезд".

Но из Марселя он все-таки уехал:

"...Дела призывают меня в Париж. Дожидаться вас - можно второго пришествия дождаться. Поэтому таперича ждите меня в Hфtel Tilsit".

О Марселе он рассказывал с восхищением, говорил, что это Одесса, достигшая мирового расцвета. Его восхищали кварталы вокруг Старого порта, ветхие дома, состарившиеся в пороках женщины, выползавшие из щелей-комнат, матросы всех рас и наций. Все это описано у Мопассана. Кстати, эти кварталы перестали существовать, они уничтожены бомбардировкой в годы второй мировой войны. На этом месте построены новые, в современном стиле доходные дома.

В Париже Бабель жил на улице, носившей название Вилла Шовело. Мы шутили, что приятели в Москве думают, что он обитает в роскошной вилле.

В конце 1927 года я вернулся в Москву, и в 1928 году мы довольно часто переписывались. В феврале из Парижа пришло письмо:

"Дорогой Лев Вениаминович. Сделайте милость, пойдите на представление "Заката" и потом не поленитесь описать мне этот позор. Получил я пьесу в издании "Круга". Это чудовищно. Опечатки совершенно искажают смысл. Несчастное творение!.. Из событий, заслуживающих быть отмеченными, на первом месте упоительная, неправдоподобная весна. Оказывается, люди были правы - хорошая весна в Париже...

До февраля я работал порядочно, потом затеял писать одну совершенно удивительную вещь, вчера же в 111/2 часов вечера обнаружил, что это совершенное дерьмо, безнадежное и выспреннее к тому же... Полтора месяца жизни истрачены впустую. Сегодня еще горюю, а завтра буду думать, что ошибки учат..."

О "Закате" я сообщил Бабелю и, насколько помню, вынужден был его огорчить.

Каждое произведение писателя привлекало внимание. После "Одесских рассказов" какое-то время было модно говорить языком Бени Крика. Лев Толстой ставил в заслугу Куприну его умение искусно владеть испорченным языком. Бабель тоже отлично владел языком одесских окраин. Язык этот головоломка для переводчиков на Западе. Эпос богатырей-биндюжников увлекателен для западных читателей, для них это экзотика. Но в пьесе "Закат" наших зрителей привлекала не экзотика, а вечная тема надвигающейся старости. Бабель предчувствовал неудачу в театре, знал, что пьесу сыграют не так, как нужно, Это волновало его, и в следующем письме из Парижа он опять пишет об очаровательной весне и снова возвращается к своей пьесе:

"...Нет, грех хулить - город хороший, беда только, что очень стабилизированный... В апреле уеду, наверно, в Италию к Горькому, патриарх зовет настойчиво, отказываться не полагается. Поживу там до отъезда Горького в Россию... Кстати, о "Закате"... Горжусь тем, что провал его предвидел до мельчайших подробностей. Если еще раз в своей жизни напишу пьесу (а кажется, напишу), буду сидеть на всех репетициях, сойдусь с женой директора, загодя начну сотрудничать в "Веч. Москве", или в "Веч. Красной" - и пьеса будет называться "На переломе" (может быть, и "На стыке"), или, скажем, "Какой простор!.." Сочинения я хотя и туго, но сочиняю... Я хворал гриппом, но теперь поправился, испытываю бодрость духа несколько даже опасную - боюсь, лопну! Дружочек, Лев Вениаминович, не забывайте меня, и бог вас не оставит!.. Очень приятно получать ваши письма. Наверное, и новости есть какие-нибудь в Москве..."

Бабель внешне мужественно переносил горести и неудачи, никто не знает, почему у него не получилась "удивительная вещь", над которой он работал полтора месяца. Он нисколько не преувеличивает, когда говорит о мучительном своем труде, о днях, месяцах, даже годах, истраченных впустую. Может быть, он был слишком взыскателен. "Я как-то никак не могу слезть с котурн..." писал Бабель в одном письме.

Он жадно наблюдал жизнь, вникал в характеры людей Запада. Из Остенде он пишет мне 7 августа 1928 года:

"...Повидал я всякой всячины на моем веку - но такого блистающего, умопомрачительного Содома и во сне себе представить не мог. Пищу я вам с террасы казино, но здесь я только пишу, а кушать пойду в чудеснейшую рыбачью гавань - где фламандцы плетут сети и рыба вялится на улице. Выпью за ваше здоровье шотландского пива и съем фрит мули. Будьте благополучны.

Ваш И. Бабель".

С Бабелем было легко, не надо было умничать, вести псевдозначительные разговоры о литературе.

Как-то мы долго говорили об Одессе, об одесском мещанстве. Бабель не только знал его язык, знал он и косность, тупость, доведенную до остервенения алчность этого мещанства. Оно не всегда обитало на окраинах. Это было мелкое и среднее чиновничество, обыватели, читающие только черносотенную "Русскую речь". В Одессе были даже черносотенные гимназии Синицына и 5-я. Но в городе был и многочисленный пролетариат, рабочие, моряки, была демократическая интеллигенция. Странно, что именно в таком городе гнездилась оголтелая "черная сотня" с извергом градоначальником и городским головой.

Мы были юношами в 1907 - 1910 годах, но хорошо разбирались в политической обстановке. И когда много лет спустя Бабель говорил об Одессе, он точно и ясно видел обстановку, которая была в его родном городе после 1905 года. Однако в "Одесских рассказах" он, художник, создал видимый только ему, воображаемый город с гиперболическими образами и ослепительными жанровыми сценами. Было ли так на самом деле? Не думаю. Бандит Мишка Япончик из времен гражданской войны трансформировался в Беню Крика из эпохи реакции после 1905 года. Это все-таки противоестественное слияние. В гражданскую войну Одесса пережила не одну смену власти, иностранную оккупацию, деникинщину. Разгул спекуляции, интервенция развращали население, особенно молодежь. То самое мещанство, которое читало "Русскую речь", часто состояло в "Союзе русского народа", ликовало. И в то же время здесь были примеры настоящего героизма, смелости рабочего подполья, была Жанна Лябурб, Ласточкин, было восстание моряков французской эскадры.