Скверные истории Пети Камнева - Николай Климонтович

Дело в том, что его посетила дама по имени Нина, служившая кассиршей в его же магазине, и в эту самую Нину Леня был отчетливо влюблен.

Помимо водки, ящик которой стоял в избе у печки, на столе были соленья, селедка в маринаде, картошка в мундире в деревенском чугунке и гора свежих котлет, которые приветливая Нина наготовила.

Петя был усажен за стол, бурно угощаем, хозяин лучился радостью.

Нина все время улыбалась, показывая золотой зуб с левой стороны рта, отчего ее улыбка была только задорнее, пили стограммовыми гранеными шкаликами, приближение сумерек Петя не заметил, поскольку все пытался не объесть хозяев, но домашние котлеты были так хороши, что

Петя, после того как неделю питался тушенкой, не мог сдержаться. И ел все, что ему гостеприимно подкладывали. Сытый, пьяный, радостный счастливой радостью хозяев, Петя, наконец, взглянул на часы – было около одиннадцати. Надо было плыть. Его, конечно, отговаривали, мы тебе постелим, сами мы на печке, но Петя был непреклонен: мои будут очень волноваться, твердил он. Сердобольные хозяева проводили его до берега – это было не близко, нужно было перейти поле, найти проход к воде в непролазных кустах. Нина по-бабьи запричитала, когда они оказались на берегу, освещенном луною. Петя расцеловался с хозяевами и поплыл.

Русло проходило близко к этому, правому, берегу, и уже метрах в пятидесяти течение было довольно сильным. Нужно было все время брать левее. Как раз когда Петя почувствовал, что он, как перевозчик на другой берег своей бессмертной души, пересек фарватер, в небе громыхнуло, и вдруг, как из опрокинутого ушата, хлынула с неба вода; прогремел первый близкий гром. Молнии вспыхивали то и дело, освещая блицем бескрайнюю темную воду впереди. Петя несколько протрезвел, оценив ситуацию. Лил холодный по сравнению с теплой озерной водой дождь, гроза, казалось, нависла над озером. Но зато стих ветер.

Кругом громыхало и полыхало. Петя, для того чтобы не сбиться с ритма своего брасса, решил декламировать стихи. Но его движения не ложились в размер. В тот год, следом за Ленинградом, Москва, наконец, прочитала книгу об этногенезе сына двух поэтов, и Петя в такт своему брассу стал выкрикивать имена древних степных племен.

Вдох, толчок вперед, голова над водой – хунны. Еще вдох, руки вперед – кыркызы. Тюрки, уйгуры, кипчаки, гузы, гебры-огнепоклонники, сарматы, карматы, таджики, хазары, парфяне, туранцы, кушаны, дейлемиты, гирканцы… Петя иссяк на юечжах. Он попытался спеть песенку, которую посвятил автору-пассионарию Хвостенко:

Ах, ты, полустепь, полупустыня,

Все в тебе смешались времена, и чуть не захлебнулся.

Петь не получалось. Петя перевернулся на спину и почувствовал, что слабеет. На том берегу, куда он плыл, не было видно ни огонька. Да и самого берега видно не было, и Петя не мог определить, сколько он уже проплыл и сколько ему осталось. Становилось холодно. Лежать на спине было нельзя: во-первых, его тело явственно сносило течением, во-вторых, нужно было двигаться. Двигаться и чем-то отвлечься, чтобы движения выходили автоматическими: о самих усилиях тоже нельзя было думать. И Петя решил, что будет думать о театре. Тогда-то ему и пришла удивительно простая и отчетливая мысль о том, что театр, некогда развившийся из ритуала, причем из ритуала погребального, всегда и всюду представляет на сцене живых мертвецов. В новой драме это, скажем, Смерть Тарелкина или Наш городок. Петя вспомнил, что читал где-то и фразу Жана Жене на эту тему, что-то вроде того, что Театр должно поместить как можно ближе к погосту, воистину в оберегающей тени места, где стерегут мертвецов. И Петя сказал себе

вот именно, именно стерегут. И понял, что дыхания не хватает, что обмякли руки, и, по всей вероятности, сейчас он примется тонуть.

Ноги опустились вниз и, как в дешевой комедии, Петя нащупал дно. И встал – воды было по грудь. Буря не прекращалась. Этот берег был очень пологим, и Петя шел, еле волоча ноги по вязкому донному илу, бешено отмахиваясь от каких-то водорослей, зловеще все пытавшихся уцепиться за его тело. Идти оказалось не близко, и эти последние полторы сотни метров показались ему сущей пыткой.

Дождь не унимался, и обессиленный Петя рухнул на сырой песок. Шансы насмерть простудиться были велики. Нужно было срочно выпить водки и очень горячего крепкого чая. Конечно, они сидят в доме… что ж им под дождем меня встречать… и ждут… и чай догадались поставить, неразборчиво думал Петя, когда, шатаясь, добрел наконец до крыльца.

Дверь была не заперта, хотя сам Претя всегда запирал ее на ночь.

Свет нигде не горел – ни в сенях, ни в комнате. Невольно стараясь не шуметь, Петя вошел в избу и скорее почувствовал, чем услышал, что в темноте мерно дышат два существа: мать и дочь, они спали вдвоем на одной кровати. Они не ждали его. В отблесках молний Петя рассмотрел чайник на столе. Дотронулся, чайник был холодный. Вот тогда все и кончилось, закончил свой рассказ Петя.

– Но почему? – спросил я. – Ну заснули, ну решили, что ты не придешь…

– Что я утонул, да?

И, помолчав, добавил, вдруг улыбнувшись: они были не те.

Позже, через много лет, Пете случаем стало известно, что девочка

Женя выросла, окончила экономический факультет, стала менеджером в рекламной фирме, занимающейся продвижением марки Мальборо на российский рынок. Что ж, судя по всему, у нее с младых ногтей были такого рода способности. А вот, что стало с вдовой, не совсем ясно.

Говорили, что она так и не вышла замуж, а работает по культурному ведомству, в монастыре, сад которого полон цветов и плодов. Нет, она не стала послушницей, конечно, но своего рода трудницей, проводит дни свои за монастырскими стенами, заведуя с советских лет еще этнографическим музеем, который монахи все никак не могут из своей обители потеснить.

Вернувшись с того света, попадаешь в другую страну

Одиннадцать часов полета, считая часовую посадку на Шпицбергене,

Петя потихоньку тянул виски, приобретенный в дьюти-фри в

“Шереметьеве”, и слегка нервничал. И не только от скорого столкновения со свободным миром. Московские таможенники сделали все, чтобы испортить ему дорожное настроение. Они сказали Пете, что американская виза, поставленная в посольстве в Москве,

неправильная. И выпустить-то они его выпустят, вот в Америку его не впустят. И нельзя сказать, что у Пети была такая уж голубиная душа. Но и у него поднялся снизу живота страх, въевшийся во всех нас, готовность к любой подлости со стороны родного государства. С колотящимся сердцем дрожащей рукой Петя в аэропорту Джон Кеннеди

Вашингтона протянул свой паспорт здоровенному негру-пограничнику.

Тот небрежно пролистал ксиву и улыбнулся во весь сахарный рот:

– Welcome to America, sir!

Приглашение в мормонский университет Джордж-Таун читать лекции о

Достоевском спроворила Пете та самая закадычная американка-славистка, чей виски мы некогда распивали с Петей в его одинокой квартире. Причем приглашение было оформлено на целый год при визе B-2, то есть с разрешением на работу. Рабочих у Пети было только два месяца. Но он проболтался еще два перед тем, как в половине августа я поехал встречать его в аэропорт…

Получив приглашение, до последнего момента Петя не верил, что его выпустят из страны Советов. Говорил же ему кагэбэшник на допросе:

вам, голубчик, не видать Запада как своих ушей, об этом мы позаботимся. Они промахнулись: волна недолгой эфемерной свободы подняла голубчика и выбросила на атлантический берег, на реку

Потомак. Здесь на речной волне недалеко от Independent, на которой

Петя снял себе жилье bedroom, living room, half of bathroom, покачивался дебаркадер с баром, где Петя по утрам принимал margarita

– серебряная текила, апельсиновый ликер, лимонный сок, мелко толченый лед, соль по краю бокала.

Баба в ОВИРе запомнилась Пете. Размерами и простодушием завзятой хапуги. Когда она протянула Пете первый в его жизни заграничный паспорт, фыркнула:

– Всё за границу едут, а в ресторан никто не пригласит.

Баба была молодая, налитая, горячая. Не будь Петя без пяти минут американец, он бы позвал ее в ближайшую распивочную, а там уж, познакомившись поближе, сообразил бы, как быть: простонародного вида чиновницы всегда волновали его. Петя рассказывал как-то, что его мечтой со школьной юности были молодые милиционерши, стоявшие при входе в Ленинскую библиотеку. По-видимому, эффект разоблачения их из служебной формы мог бы стать стимулирующим моментом: под формой же у них, скорее всего, было все то же, что у всех. Но прежде этого было другое: они несли прелестную провинциальную дичь, в них было обаяние первобытности, прельстительность неокультуренности…

В полете Петя лишний раз пролистывал том Достоевского. Он решил, что самым выигрышным предметом для чтения лекций американским слависткам

– он помнил остроту из Пнина об Анне Карамазофф – будут Бесы. В этом выборе Петя учитывал текущую политическую конъюнктуру: как-никак в родном СССР наконец-то свергли социализм, развалили