Четыре четверти - Мара Винтер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Невиновен, ваша честь.
Бытовое насилие, травма на травме. Сын-алкаш избил мать-алкоголичку, заблудившую его неизвестно с кем. Она пила, он с ней запил.
Невиновен, ваша честь.
Девочка постит в сеть о том, как устала, всё на неё давит, учёба, люди, мир затрахал, умереть бы. Её насилуют и убивают. Как она к себе относилась? Так, как умерла.
Невиновен, ваша честь.
Все виновны перед собой. Никто не виновен перед другим.
«Ответственность за то, что со мной происходит – на мне и только, – думает Женя, пока курит на балконе, профилем в ночь. – Роберт, Роберт… Из тюрьмы ты выйдешь, Роберт, но выйдешь ли из себя, слепого. Там тюрьма… похуже».
Из динамиков пела Каллас. Женя тянула сигареты, одну за одной, перерывая в интернете статьи о происшествии. Никто ничего не знал. Говорили много.
С утра пришёл Юркин. Прямой, как трость, начальник (по идее), коллега и приятель (по факту).
– Господи боже, – приветствовал её. – Жутко выглядишь.
– И тебе доброе утро, – отозвалась. – Проходи. Чай, кофе, виски?
– Ты вообще спала? – прошёл он. В кухню. Сел. И она села. Адвокаты имеют обыкновение садиться, чтобы не сел кто-то другой. – Тебе уже более-менее известна ситуация. Скостить можно. В лучшем случае. Знаю, у тебя отпуск…
– К чёрту отпуск. Я заявлю его невиновность. – Собрала волосы в хвост, рыжие, как у Геллы. Щёлкнула электрический чайник на подогрев.
– Это невозможно, – отрезал Юркин. – Жень, послушай. Я знаю, ты – мастер защиты, ты каким-то манером чувствуешь присяжных, они тебе верят, но это невозможно. Сорок ножевых, изнасилование, скорее всего, посмертное тоже, вся комната в крови…
– Любовь у них такая, – усмехнулась Мершина.
– Он её на бифштексы тоненькими ломтиками порезал бы, тоже сказала, любовь? Тем более, эвтаназия у нас запрещена…
– Какая эвтаназия? Захотел убить. И убил. Зверство – да, сам не соображал, что делал, пока делал – да, фрактальный мозг – да. Псих и наркоман, ещё и убийца, не чувствующий за собой вины. А всё-таки оправдаю.
Помолчав, Юркин закурил.
– Ты фильм про себя смотрела? – спросил он. – «Адвокат дьявола».
– Не про меня, – Мершина щёлкнула зажигалкой, выпустила дым. – Кевин раскаялся. Я любого серийника могу в себе понять. И его, и его жертв. Вот наша разница.
– А отпускаешь зачем? Понять-то ладно.
– Закроешь – злиться будет на внешнее. Государство, право, кого угодно, хоть прокурора. Выпустишь – останется с собой. Некого обвинить. Кроме себя, некого. Я так и говорю: «Врала, тебя выгораживая, врала и буду врать. В тебе самом твой суд. Оправдала тебя, режущего, оправдаю и того, кто порежет тебя».
– Смотрю на тебя… и думаю, – он вздохнул. – Таких, как ты, надо отстреливать. Чтобы хоть какое-то подобие надежды на лучшее осталось. И… если он, такой вот, он… выйдет… я не знаю.
Мершина затушила бычок.
– Уже вышел. Под залог. Раз в фирму пришёл и меня требует.
– Как вышел, так и обратно зайдёт. Если тебе не поможет сам дьявол.
Женя убрала прядь с лица. Прядь зацепилась за лицо. Убрала с ним вместе. Появилась Евгения. Та, которая не проигрывает. Евгения вошла в процесс.
Хочешь понять всех? Есть универсальный рецепт. Пройди всю чернуху и белуху, в себе. А потом убери свою личность. Чтобы встать на чужое место, нужно отсутствовать самому. Ни взглядов, ни принципов, ничего. Только другой, который говорит. Никаких сравнений. Никаких причин – от психологии, философии и т. д. Есть другой и его шкура. Влезь в неё, и всё поймёшь. Легко и просто. Стань мальчиком, который вырезал своих одноклассников. Парнями, изнасиловавшими соседку. Вырезанными одноклассниками, соседкой. Тот, кто примет (сам ими будучи), их агрессию, их помешательство, их боль и, зная это, простит, может спокойно лгать суду. Любая версия. Закон в помощь.
Двухъярусное кафе. Роста у вошедшей немного. Веса тоже. Скулы наводят резкость на глаза. Глаза – горький миндаль. Тёмные очки капают на щёки с переносицы. Строгая юбка-карандаш и жвачка во рту. За пиджаком, на спине – татуировка. Цитата из "Короля Лира":
Виновных нет, поверь, виновных нет:
никто не совершает преступлений.
Берусь тебе любого оправдать,
затем что вправе рот зажать любому.
Губы, при улыбке, выворачиваются и подаются вперёд.
Рыжая женщина, приехав на встречу, улыбнулась силуэту в углу. У силуэта – тёмные и длинные, по плечам, волосы, "рукава" от майки к кистям (а не одна надпись, скрытая), смуглая кожа и точёные черты.
На сцене он – бог. Без сцены и гитары – животное.
Давным-давно она его любила.
– Привет, – сказал ей Роберт. – Привет, Ева.
– Евгения Викторовна, подозреваемый, – усмехнулась она. – Никак иначе. – И присела за столик.
Полумрак. Каменная кладка стен. Муляж бара с винными бутылками. Тусклые лампы. Не пещера, но имеет с ней сходство.
– Дай угадаю, – закинул руки, согнув, на спинку диванчика. – «Без воды, давай суть, и быстро».
– Угадал, – её, на кресле, почти не трясло. – Твоя жена истыкана во все поры. Не говори, что прыгала над ножами. Причины нет?
– Причина есть, – сказал он. Закинул ногу на ногу, лодыжкой к колену – в сторону, углом. Кроссовки, джинсы. Расслабленная поза.
Жёлтые кляксы в голубых глазах: разлитая желчь.
– Ну так и? – Мершина сложила кожаную сумку на коленях, пополам. – Два капучино, пожалуйста, – мимоходом сказала официантке. – Один с корицей. Почевский улыбнулся и возвёл очи к потолку: «Всё-то помнит».
– Захотела уйти, – пожал плечами, придвинулся. Локти на стол, кисти – в замок, у подбородка. По-прежнему улыбаясь. – И ушла.
Женя содрогнулась. Уйти в учёбу (и потом в работу) было лучшим решением, что она когда-либо принимала.
– Покинуть тебя, ей, значит, покинуть себя. Правильно поняла?
– Ну ты чего, рыжик, – улыбнулся, немного вкривь. – Тебе ничто не угрожает.
– Лучше бы мне, – вздохнула она. Свою смерть оправдать легче, чем чью-то. Свою боль. – Она по тебе время измеряла. Как вышло, что вещи собрала?
– Да, тебе это нравится. – Светлые радужки, блестящие пятна. В темноте.
– Что именно? – Локти на стол, кисти – в замок, у подбородка. Зеркало его жеста. Без улыбки.
– Когда тебе травят байки о тебе же. Так ты чувствуешь, что существуешь.
«Есть особый сорт красоты. Который лучше наблюдать издалека, – его слова из прошлой жизни, – потянешься гладить, пальцы съест, а то и рукой закусить не побрезгует».
– Трави, – разрешила Мершина. – До встречи с прокурором я свободна.
– Их две, девушки в этой истории. Чёрная, как смерть. Жгучая Брюнетка. И красная… для удобства – Рыжая. Как ты. Обе Евы.
Официантка в приталенной форме принесла кофе.
3.
– В первый раз я увидел Рыжую на концерте группы, где тогда играл. Я неплохо знал её парня, но с ней до того вечера не водил знакомства.
Рыжая скользнула по мне сонным взглядом. В дурмане алкоголя и чего-то покрепче. Ей, казалось, было
