Генерал Багратион. Жизнь и война - Евгений Анисимов

Среди героев Италийского и Швейцарского походов Багратион был одним из первых. В рапорте Суворова о нем сказано с особой теплотой: «…князя Багратиона, который с авангардом, быв во всех сражениях, как при овладении горою Сен-Готард, так и впоследствии оных к Гларису, дознанная его храбрость многими опытами была и в сих делах похвальнейшим примером»72. Это была великолепная характеристика, своеобразное благословение полководца, которого Багратион считал своим учителем. Альпийский поход стал одной из ярких страниц в его биографии. За кампанию 1799 года он удостоился алмазных знаков ордена Святого Иоанна Иерусалимского (нового ордена, учрежденного Павлом) и получил две иностранные награды: австрийский орден Марии Терезии 2-й степени и не очень почитаемый в армии сардинский орден Святого Маврикия и Святого Лазаря.

Из всего видно, что Багратион относился к Суворову с восхищением и обожанием. Теплые чувства к Багратиону испытывал и Суворов. По-видимому, Багратион был рядом с Суворовым все время, пока полководец жил в Праге, а русская армия стояла на зимних квартирах в Богемии с 5 декабря 1799 года до 14 марта 1800 года. Там, в Праге, Суворов получил дружеское письмо от адмирала Нельсона, который признавался в глубокой симпатии к русскому полководцу и шутливо предполагал, что они родственники — так они внешне похожи друг на друга.

В Кракове Суворов сдал командование армии Розенбергу и выехал в свое белорусское имение Кобрин. Его сопровождало всего несколько человек, и среди них Багратион. К этому времени Суворов был тяжело болен. Как передает Старков, Багратион считал, что тяжелый Швейцарский поход и огорчения, которые Суворов испытывал из-за интриг австрийского кабинета, подорвали здоровье старика. Кроме сильного кашля, у него началась какая-то кожная болезнь, по телу пошли сыпь, пузыри и нарывы, что для чистоплотного и тщательно следившего за собой Суворова было подлинной мукой. «Чистейшее мое многих смертных тело во гноище лежит!» — так с отчаянием писал он Ф. В. Ростопчину. Самолечение голодом и другие народные средства вроде бани не помогали, а профессиональным лекарям и их лекарствам Суворов, как и положено русскому человеку, не доверял. 14 февраля 1800 года Багратион поехал в Петербург и повез письма Суворова к разным людям. Из письма к Ф. В. Ростопчину видно, что Суворов доверял Багратиону: «К(нязь) П(етр) И(ванович) Багра(тио)н расскажет вам о моем грешном теле». Багратион рассказал о болезнях Суворова не только Ростопчину и племяннику Суворова Хвостову, но и государю.

Павел был настолько обеспокоен состоянием генералиссимуса, что послал к нему своего личного медика Г. И. Вейкарта. Сам Багратион, скорее всего, остался в Петербурге. Вейкарт сумел убедить больного все-таки отдаться в руки «немецкой медицины» и немного поправил его здоровье. Вскоре, в марте 1800 года, Суворов смог выехать в Петербург, где, судя по всем приходившим в Кобрин письмам, победителя французов и Альп ждал невиданный триумф. Для честолюбивого Суворова, да еще закончившего кампанию отступлением, это было чрезвычайно важно. Лежа на перине в дормезе, он медленно двигался к столице, обсуждая с окружающими детали церемонии триумфа. И вдруг он получил страшное известие о немилости государя. Как это часто бывало у Павла, император придрался к мелочи — возможно, под влиянием наушников или своего плохого настроения. Оказывается, что Суворов во время заграничного похода, «вопреки высочайше изданного устава… имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала». Император в своем рескрипте в довольно грубой форме потребовал от Суворова ответить, «что… понудило сие сделать». Гнев государя вызвала приверженность генералиссимуса к старым екатерининским обычаям, которые император всеми силами вытравливал из армии. Когда Суворова привезли к Петербургу, он узнал, что вся церемония торжественной встречи отменена. 20 апреля он почти незаметно въехал в город и остановился в доме Хвостова на Крюковом канале. Здесь он получил оскорбительное для него повеление: «Генералиссимусу не приказано являться к государю». В литературе высказывалось много предположений о причинах опалы Суворова. Одно из них, возможно, самое правдоподобное, заключается в том, что император позавидовал славе Суворова и всеобщему преклонению перед ним.

Вообще, в характере Павла было то, что можно назвать простым словом «каприз», — не мотивированное сколько-нибудь разумными аргументами негативное чувство, возникающее как бы само собой и вскоре проходящее. Вполне объяснимое и неопасное у барышень, оно бывало страшным у властителей — самодержцев. Суворов, в ряду других людей, стал жертвой каприза Павла.

Багратиону, одному из немногих, довелось повидаться с Суворовым в последние часы жизни генералиссимуса. Старков сообщает, что по приезде Суворова «государь император сильно изволил заботиться о нем и лишь только прибыл Александр Васильевич в Санкт-Петербург и остановился в доме племянника своего, графа Д. И. Хвостова, то изволил послать князя Петра Ивановича узнать о здоровье и приветствовать с приездом».

Сообщение Старкова о том, что Багратион явился к Суворову по воле государя с приветствием и вопросом о здоровье, может и не быть выдумкой мемуариста: допускаем, что в какой-то момент, когда императору донесли, что приехавший Суворов находится на краю гроба, Павел — с его чувствительным и даже сентиментальным сердцем — мог ослабить свой гнев и действительно послать близкого Суворову Багратиона проведать больного. Багратион (по записи Старкова) рассказывал: «Я застал Александра Васильевича лежащим на постеле, он был сильно слаб, впадал в обморок, и ему терли виски спиртом и давали нюхать. Пришедши в себя, он взглянул на меня и в больших его гениальных глазах не блестел уже взгляд жизни. Долго он смотрел, как будто узнавая меня, потом сказал: “А!., это ты, Петр! здравствуй!” и замолчал, забылся. Минуту спустя он опять взглянул на меня, и я донес ему все, что государь повелел. Александр Васильевич, казалось, оживился, но с трудом проговорил: “Поклон… мой… в ноги… царю… сделай, Петр!., ух… больно!” и застонал и впал в бред. Я донес государю императору обо всем и пробыл при Его величестве заполночь. Всякий час доносили государю об Александре Васильевиче. Между многими речами Его величество сказать изволил: “Жаль его! Россия и я, со смертью его, теряем многое, много потеряем, а Европа — все”»73.

Из этого отрывка следует, что Багратион был у Суворова накануне его кончины. Правда, остается загадкой, что же повелел донести Суворову государь и за что умирающий так горячо благодарил. Скорее всего, это был какой-то ритуальный пустяк, малозначащие слова императора, которые не вели к возвращению Суворову милости. После смерти Суворова (6 мая) все распоряжения государя насчет его похорон подтверждают это. Траурная церемония проходила по разряду похорон фельдмаршала, что было грубым пренебрежением к чину генералиссимуса. Среди войск, отдававших честь покойному, отсутствовала гвардия, в том числе Семеновский полк, родной для бывшего его рядового Суворова. Гвардия не вышла проститься с величайшим военным гением России якобы потому, что устала после недавнего парада. Как тут не вспомнить язвительное замечание Суворова австрийскому военачальнику: «Ах, ах! Солдаты промочили ноги!» Сам император не присутствовал на похоронах, а лишь выехал на угол Невского и Садовой, чтобы снять шляпу перед прахом гения. Старков приводит любопытную деталь: когда мимо государя, стоявшего со свитой, проносили окруженный огромной толпой гроб Суворова, вдруг из-за спины Павла раздалось громкое рыдание — это не выдержал один из генералов — А. Д. Зайцев, бывший в свите императора. Зайцев рассказывал: «Павел обернул ко мне голову, взглянул и изволил сказать: “Господин Зайцев! Вы плачете? Это похвально, это делает вам честь, вы любили его” У Его величества из глаз слезы падали каплями. Пропустив процессию, государь тихо возвратился во дворец и целый день был невесел и всю ночь не почивал, требуя к себе своего камердинера, который сказывал, что государь часто повторял слово “Жаль!”»74.