Княжна - Елена Блонди

За стенами гудел город, камни бились о камни, слышался топот по мостовым и крики сражающихся воинов на рыночной площади. А в детской горели семь свечей, приближая огоньки к зеркалу воды. Боги Египта сделали свой выбор и до того, как я стал мужчиной, мне суждено было носить имя Кеймнвати. Которым никто в семье не называл меня. Оно было начертано на последней свече, что горела еще долго, когда другие зашипели и погасли.

Он тихо рассмеялся и взял несколько зерен черного изюма. Кинул в рот.

— Иногда мать, сердясь, кричала, что лучшее имя мне — Финехас, рот змеи. Потому что негоже сыну ювелира, всю жизнь медленно и точно гранящего драгоценные камни для знатных вельмож, иметь столько яда. Но то был не яд, я просто не научился тогда выбирать время и место для разговоров и отделять мысли от слов.

Когда мне исполнилось двадцать, я, получив благословение родителей на самостоятельную жизнь, отказался от владения мастерской и дал себе имя сам. И теперь я — Техути.

— Что это значит?

— Подумай, госпожа.

— Я не люблю загадок.

— Я подскажу. Я невелик ростом и не обладаю мощным сложением. Но одно из имен — Ур. Я — надежда, которая не сбылась. Я — сияющий, но в темноте, скрыто. И я, поздно рожденное сокровище, носил имя темного мятежника, горестное для любых родителей. Не буду понукать тебя искать впотьмах. Я выбрал себе имя, что означает «сохраняющий равновесие».

— Это… мудро.

Он снова рассмеялся.

— Не героически, да? Без смелости и львиного рыка, без возвеличения собственных достоинств. Серединное имя. Так ты думаешь?

Спрашивая, разглядывал лицо собеседницы, которая по мере того, как мужчина читал ее мысли, не могла скрыть досады. А потом, нахмурившись, медленно кивнула, признавая его правоту. И он кивнул в ответ.

— Ты воин, хозяйка большого дома. Принимаешь даже ничтожные вызовы. В тебе много сил, но к силе необходима мудрость.

— И ты, конечно, мне ее дашь…

— Конечно, дам. Ты нуждаешься в ней, ищешь ее и значит, ты лучшее, что может пожелать мудрый, которому есть что передать ученику. А что означает твое имя, прекрасноплечая? Оно не греческое, и не скифское.

— По сравнению с твоим пышным рассказом… Техути, — говоря имя, она остановилась, привыкая, приклеивая его к сидящему рядом собеседнику, — у меня все просто. Это имя из языка предков, что остались за снеговым перевалом. Хаидэ — степь над морем. И все.

Одним глотком Техути выпил оставшееся пиво и вытер рот льняной салфеткой. Хаидэ, покраснев, ждала ответа.

— Очень красивое имя. Ничего что в нем мало смысла. Хочешь, я помогу тебе выбрать другое, оно будет только твое. И в нем будет весь мир.

— Нет.

— Нет?

Посмотрев, как удивилось его лицо, споткнувшись о короткое слово отказа, Хаидэ удовлетворенно кивнула про себя. А вслух сказала:

— Ты, как видно, недостаточно мудр, пребывающий в равновесии. Или ученость вместо того, чтоб сделать тебя зорким, слепит глаза. Это — мое имя. Нет таких. Его создал отец, потому что моя мать, амазонка Эния, впервые показалась ему на берегу ручья в степи близ моря. И силу, мудрость, величие вложу в него я. Не имя сделает меня, а я сделаю его таким.

Техути приложил к груди руку с огрызком лепешки, спохватившись, кинул ее на скатерть и снова прижал к хитону.

— Ты…

— Нуба!!! — крик из спальни был похож на клекот степного грифа. Хаидэ вскочила, уронив плетеную табуретку.

— Нуба!

И поверх голоса и невнятного шума борьбы простонала Фития:

— Хаидэ, да скорее же, медляки полынные! Не удержу я!

Ахатта вскидывалась на постели, мелькали черные волосы, закрывая лицо. Вцепляясь в пряди, тянула их, будто не понимая, что можно убрать и хотела просто вырвать. Поворачивалась, осматриваясь и пытаясь скатиться с высокого ложа, повторяла и повторяла, сперва криком, а потом, когда навалились на нее втроем, удерживая, уже затихающим скрипучим стоном:

— Нуба! Нуба, Нуба…

— Крючок, ну что ты. Нельзя. Рана, откроется рана! Гайя!

— Пусти, госпожа.

Прибежавшая Гайя оттеснила хозяйку и, упав на колени рядом с ложем, прижала к груди вырывающуюся руку Ахатты.

— Слушай. Слушай сердце, слушай. Держите ее, сильнее. Сейчас…

Запрокинув голову так, что длинные волосы, роняя на пол деревянные шпильки, коснулись плит, Гайя широко раскрыла глаза и загудела, крепко сжимая побелевшие губы.

— Умммм, мммм, уннн, — будто рой пчел крутился за щеками, бился об язык и горло, заставляя зрачки закатываться.

— Отвернись, не слушай, — шепнула Хаидэ, тыкаясь в ухо Техути, почти падая на него, и не имея возможности отодвинуться, закаменевшими в усилии руками держа Ахатту.

— Омммэ, умммннн… умммм….

Всхлипнув, Ахатта упала на подушки, подбородок заострился и с прикушенной губы стекла капелька крови. Задышала медленнее и затихла. Под туго забинтованной тканью, с проступавшими на ней жирными и кровяными пятнами грудь еле заметно поднималась и опускалась.

— Она сейчас заснет…

— Нет, Лиса, нет, мне надо! Мне рассказать… я шла… к тебе шла.

— Да, да, — Хаидэ разомкнула руки и, не отводя глаз от лица подруги, велела рабыне:

— Хватит, Гайя. Хватит.

Пчелы стихли. Гайя, проморгавшись, потерла веки и медленно отошла к окну, села там, прислонившись к стене, свесив руки, как человек после тяжелой работы.

— Все, Крючок, все.

— Нуба, — ответила та, глядя на Хаидэ.

— Его. Он…

— Нет! Кто убил?

— Нет, он жив. Только… Он ушел, Крючок. Я… я отпустила его. Что ты? Не плачь, тебе нельзя. Ты слабая еще.

— Мой сын.

Ахатта отвернула лицо и по худой щеке побежали крупные слезы, капая на вышивку.

— Что с ним? Где он? Ты расскажешь? Клянусь тебе, клянусь невидимыми, кто смотрит на нас из-за снегового перевала, и тем, кто стоит на горном пике, я все сделаю, я помогу. Ну? Ты же воин, Крючок! Скажи нам!

В полосатой от солнца спальне встала тишина, никто не шевелился, будто боясь, что она лопнет от самого маленького движения. Свистели за окнами стрижи, с площади доносился гул голосов, прошитый вскриками торговцев и стуком молотков медников. Тихо и хрипло дышала Ахатта. И сглотнув, так что звук этот — тихий, услышался всей замершей комнатой, прошептала:

— Какой я воин, Лиса. Я — ведьма без сердца, я жаба, воняющая болотом. Я.

— Замолчи. Или я выкину тебя из своей постели. В степь.

Больная умехнулась, растягивая пересохшие губы.

— Сначала дай мне молока, сестра. Горло сушит. Я расскажу. Все, что помню.

17

Что случается, когда вчерашняя девчонка, худая и верткая, как незимовавший уж, вдруг, обернувшись, глянет и губы ее разойдутся в легкой улыбке, будто это первый красный тюльпан среди короткой еще травы раскрывает длинные лепестки, так медленно, что надо лежать рядом, сбросив шапку, смотреть, не отводя глаз, чтоб через время удивиться, — вот он, показал себя.