Ротмистр - Евгений Акуленко

— Но вы же понимаете, что просто загипсовать переломы недостаточно! Кости могут неправильно срастись, велика вероятность загнивания ткани, начнется гангрена…

— Где уж нам, — отмахнулась Евдокия. — И слов-то таких не знаем… Да и что делать-то оставалось, вы же лечить отказались…

— Да поймите вы, — доктор потер устало глаза, — такие увечья не лечатся… Да, состояние больного удивительно, но, боюсь, чудес не бывает… И руку, рано или поздно, предстоит отнять…

— Во! — Савка сложил пальцами переломанной руки вялую, но вполне узнаваемую дулю. — Видали? Отнять…

Доктора потеряли дар речи.

— Я вот думаю, — подлила масла в огонь Евдокия, — может мне в лекаря податься? Говорят, деньгу вашему брату платят длинную…

Доктора в крайнем смятении откланялись, выписав на прощание разных лекарств. Тот, который постарше, пребывал в ступоре. Молодой, напротив, оживленно жестикулировал и намеревался отписать об увиденном в медицинский журнал. Евдокия сгребла со стола пачку рецептов, пробежала глазами. Половину тут же, скомкав, швырнула в угол. С остальными отправила кучера в аптеку.

Поправлялся Савка быстро, много спал, лопал за троих. Рука сперва побаливала, а потом стала под гипсом зудеть, как дьявол, заживать, значит. Дознавшись до правды, Гришку-рябого предала Евдокия суду, а Пепку выгнала взашей. Савке притащила охапку книг по текстильному делу.

— Читай, — говорит, — нечего без дела лежать! Оздоровеешь, управляющим сделаю тебя, чай не дурней других! Да не спеши благодарить, сам не знаешь, на что подписываешься, спрашивать стану за все!..

И ведь сдержала же слово! Едва только стал Савка со скуки по заводскому подворью прохаживаться, пиджачишко на плечи набросив, велит ему хозяйка:

— Принимай-ка с завтрашнего дня дела!

Делать нечего, облюбовал себе Савка угол в заводской конторке да разом про больную руку, что через шею подвязанной носил, и позабыл. Хозяйка, рада стараться, все хлопоты с себя скинула и на нового управляющего завязала. Иная у нее теперь задумка – мукомольню поставить. Да не просто, а с машинами на паровой тяге. Все с той же оглядкой на войну задумка, на миллионную российскую армию, что подобно бездонной прорве, потребит колоссальные объемы и продовольствия, и обмундирования. Вот и получалось, что Савка теперь в ответе за весь текстильный завод, и за закупки, и за выгонку, и за постройку кирпичных цехов, где уж второй этаж докладывают, да еще и новую линию портяночного сукна надлежит ставить. Деньжищами Савка теперь ворочал, ой, не малыми. В железном ящике хранил, под двойной дверкой, ключ – на шее. Сперва потел, считая, волновался кабы не сбиться, а после привык, стал ассигнации листать просто, как хрустящую бумагу. Людей, на фактории занятых, уже за три сотни перевалило. Не верилось Савке порой, что он над всеми теперь голова, и мастера в подчинении у него, и приказчики, и учетчики со счетоводами. Теперь уж ему при встрече кланялись непременно, и величали, не смотря на младые годы, по имени-отчеству, Савелий Никифорович. Савке ума-то хватало нос не задирать. Не важно в какой должности перед ним человек состоит, коли старше будет, то и Савка старается уважительно к нему, по батюшке…

Савка снова вздохнул, возвращаясь из недавних событий снова в свою комнатушку. Вот он, молодой, статный, и рука цела, и в начальники выбился – все бы хорошо. Да сердце не на месте. Перед глазами стояла Евдокия в короткой сорочке, босая, близкая, руку протяни. "Пойду к ней! — решил, — сил больше нет! Будь, что будет!" И, с духом собравшись, пошел. Евдокия, против обыкновения, за столом, бумагами заваленным, не сидела, выхаживала по комнате от окна к окну, видать, замысел какой свой обдумывала. Одета она была в красного бархата платье до пят, на плечи шаль пуховая наброшена. Приходу Савки удивилась, подняла в недоумении бровь:

— Что это мы, Савелий Никифорович, уже и без стука вламываемся?

Савка молчал, отводя взгляд. В голосе Евдокии почудилось ему не праведное возмущение, а скрытая насмешка.

— Слыхал? На фабрике поговаривают, будто полюбовник ты мой. Через то обстоятельство и управляющим стал…

— Дураки! — буркнул Савка.

— Так ли уж? — Евдокия рывком приблизилась, заглянула Савке в лицо. — Рука-то не болит? Али еще что беспокоит?.. Дай погляжу!..

Сознание у Савки померкло, сгреб он Евдокию в охапку, впился в горячие губы. Да уж в ту ночь комнатушка Савкина пустой простояла…

— …А в чистом поле а-васильки, — не то пропел, не то проговорил Семидверный и, сморщившись, сплюнул через локоть. Со стороны деревушки, что с трех сторон окружили казаки, бежал, оступаясь на камнях, длиннобородый старик в рваном халате, безошибочно угадав среди верховых русского офицера.

— Сейчас запоет соловей… Того гляди слезу пустит, в ноги кинется… Насмотрелись… Тамка они, вашбродие, потому как некуда им больше…

Ревин третий день не слезал с седла. Причем это, выражаясь буквально. А если сказать фигурально, то около месяца не слезал. Не спал, не ел и не мылся толком. Полк его ушел с генералом Гейманом на помощь Эриванскому отряду, а Ревина бросили с сотней оберегать тылы и стеречь обозы западнее осажденного Карса. Войск нагнали – тьму, а все бестолково как-то. Месились на месте, группировались, перегруппировывались и так и эдак. Осторожничал Лорис-Мельников, к делу подходил основательно и не спеша, степень риска исключая любую. В среде офицеров бытовало мнение, что если бы, дескать, сразу после Ардагана двинул бы Лорис всю ораву вперед, то пьесу на закавказском театре сыграли бы в неделю, потому как не было еще у Мухтар-паши войска, не успел он к тому времени собрать ополчение, не примкнули к его армии курды. Так это или нет, никто подтвердить или опровергнуть не мог, потому как способ проверить существовал всего один. И слишком высокую цену пришлось бы заплатить в случае промаха, а по сему, может и прав был командующий.

Среди тыловой неразберихи рыскали башибузуки, просачиваясь тайными тропами меж блокпостов, под покровом ночи минуя разъезды, грабили обозы, жгли склады, после растворяясь бесследно, как привидения. Случайные рубки ситуацию исправить не могли, у Ревина создавалось впечатление, будто он пытается заткнуть пальцами решето. Отчаявшись отыскать какую-то систему в совершенном хаосе турецких набегов, казачью сотню Ревин разбил на летучие отряды, предоставив им полную самостоятельность, сам, во главе трех десятков верховых, носился по ущельям и предгорьям, занимаясь, по сути, тем же: ловлей ветра. С начальством дело обстояло еще хуже. Сухонького невзрачного полковника, ведающего тыловым охранением, видел Ревин всего однажды, прежде чем командование, раздраженное необходимостью переключать внимание с батальных замыслов на бедлам в тылу, не поручило курировать сей вопрос не кому-нибудь, а генералу Алмазову лично, тому самому, с которым у Ревина не заладились отношения с первой встречи. Блистательный протеже великого князя первым делом затеял смотр пропыленных и насквозь пропитанных потом подразделений, где устроил грандиозный разнос всему офицерскому составу. Полагая, что вопрос исчерпан и набеги теперь прекратятся сами собой, Алмазов занялся делами более важными, среди которых не последнюю роль играли ночные кутежи в штабной палатке, впрочем, воспринимая всякое новое известие о разгромленных обозах, как личное оскорбление. Поэтому Ревин, дабы не представать лишний раз пред начальственные очи, безвылазно пропадал в экспедициях, надеясь, что о нем забудут. Впрочем, ему благоволил Лорис, соизволивший собственнолично приколоть молодому офицеру третьего по счету Георгия за Ардаган, но просить главнокомандующего о переводе Ревину не позволяла гордость. Сейчас исходили третьи сутки, как казаки с исступлением гончих псов шли по следу десятка всадников, отмотав добрую сотню верст под жалящим июньским солнцем. Башибузуки плутали, путали след, расходились веером, но Ревин поклялся себе, что уж этих он достанет. Внизу, в чашеобразной долине замерла деревушка, тревожно поглядывая черными проемами окон на недобрых косматых казаков.