Здравствуй, грусть (Сборник) - Франсуаза Саган

Бернар в ужасе застыл, боясь, что она догадается, что это он, боясь быть застигнутым за тем, что сам застиг ее. Это было жуткое мгновение. Он вынул из кармана сигареты и повесил трубку. Опомнился Бернар уже на набережной, он шел, невнятно ругаясь. То, что второй голос прозвучал почти одновременно с первым, успокаивало его, хотя именно это и бесило: «Она ведь, в конце концов, ничем тебе не обязана, ты у нее ничего не просил, она богата, свободна, ты даже не официальный ее любовник». Но он уже не мог избавиться от тревоги и беспокойства, его тянуло звонить ей каждую минуту, а ведь он надеялся, что это будет самый безоблачный его роман. Бернар вел себя как мальчишка, болтал с Жозе о том о сем, о книгах, провел с ней ночь, и все это как бы между прочим, все это с безупречным вкусом, к чему, надо сказать, весьма располагала квартира Жозе. А теперь ему предстоит вернуться домой и опять увидеть на письменном столе свой плохой роман, страницы, валяющиеся в диком беспорядке, а в постели – свою жену, которая, конечно же, спит. Она всегда спит в это время, повернув свое детское личико к двери, словно боится, что он так никогда и не придет, и даже во сне продолжает ждать его, как ждала целый день, с мучительным беспокойством.

* * *

Молодой человек положил трубку, и Жозе с трудом подавила гнев, охвативший ее в тот момент, когда он подошел к телефону и ответил, будто у себя дома.

– Не знаю, кто это, – недовольно сказал юноша, – но он повесил трубку.

– Почему же тогда «он»? – спросила Жозе.

– Потому что по ночам женщинам обычно звонят мужчины, – зевая, сказал молодой человек. – И вешают трубку.

Жозе с любопытством взглянула на него, пытаясь понять, что же он все-таки здесь делает. Она не знала, почему позволила ему проводить себя после ужина у Алена, и уж тем более – подняться затем наверх. Он был довольно красив, но вульгарен и малоинтересен. Куда менее интеллигентен, чем Бернар, даже, пожалуй, менее обольстителен. Молодой человек сел в кровати и взял в руки часы.

– Четыре часа, – сказал он. – Гадкое время.

– Почему гадкое?

Он не ответил, обернулся и пристально посмотрел на нее через плечо. Она ответила ему таким же взглядом, затем потянула на себя простыню, но почему-то замерла. Догадалась, о чем он подумал. Оказавшись у нее дома, он грубо взял ее и сразу же уснул, а теперь спокойно смотрел на нее. Его мало волновало, кто она такая и что сейчас думает о нем. В эту минуту она просто принадлежала ему. И от этой его уверенности она все сильнее чувствовала в себе не раздражение, не злость, а покорность, огромную покорность.

Он посмотрел ей в лицо и низким голосом велел откинуть простыню. Жозе послушалась его, и он медленно оглядел ее. Лежать так было стыдно, но не было сил пошевелиться, придумать что-нибудь забавное; будь это Бернар или еще кто-то, она бы пошутила и быстро перевернулась на живот. А тут ничего не получится: он не поймет, не рассмеется. Судя по всему, у него уже сложилось о ней вполне четкое представление, незыблемое и примитивное, и он от него ни за что не откажется. Сердце ее тяжело забилось. «Я пропала», – подумала она, почему-то ликуя. Молодой человек с таинственной улыбкой склонился над ней. Она, не мигая, смотрела, как он приближается.

– Должен же телефон на что-то сгодиться, – сказал он, резко и торопливо бросаясь на нее.

Она закрыла глаза.

«Я больше не смогу шутить в такие минуты, – подумала она, – и никогда теперь все это не будет происходить так легко в ночной темноте, и я всегда буду помнить этот его взгляд и то особенное, что в нем было».

* * *

– Ты не спишь?

Фанни Малиграсс жалобно вздохнула:

– Да астма все меня мучает. Ален, будь добр, принеси чашку чаю.

Ален Малиграсс с большим трудом выбрался из большой супружеской кровати и закутался в халат. Малиграссы были довольно красивы и влюблены друг в друга долгие годы еще с довоенных времен. Встретившись после четырехлетней разлуки, они обнаружили, что оба изменились и что прожитые каждым из них пять десятилетий не прошли для них даром. И потому были невольно и трогательно целомудренны и старательно скрывали друг от друга отметины прожитых лет. В то же время обоих тянуло к молодежи. О Малиграссах с теплотой говорили, что они любят молодых, и это были не пустые слова. Они действительно их любили, но не потому, что молодежь развлекала их или им нравилось давать бесполезные советы, нет, им действительно с молодежью было интереснее, чем со сверстниками. Интерес этот, как только представлялся случай, у каждого из них легко конкретизировался, вкус к молодости всегда сопровождался естественной нежной страстью к юной плоти.

Пятью минутами позже Ален ставил поднос на кровать супруги, глядя на нее с состраданием. Ее маленькое личико потемнело и осунулось из-за бессонницы, и только глаза – искрящиеся, быстрые и нестерпимо голубые – оставались по-прежнему прекрасными.

– По-моему, вечер был милый, – сказала она, беря в руки чашку.

Ален смотрел, как она глотает чай, как сокращается ее слегка морщинистая шея, и ни о чем не думал. Потом, сделав над собой усилие, заговорил:

– Не понимаю, почему Бернар всегда приходит без жены. А Жозе, надо сказать, сейчас весьма соблазнительна.

– И Беатрис, – со смешком заметила Фанни.

Ален рассмеялся вместе с ней. Его восхищение Беатрис всегда было у них с женой поводом для шуток. Она и не догадывалась, до какой степени все это стало мучительным для него. Каждый раз после их, как они в шутку говорили, «понедельничных салонов» он ложился спать, весь дрожа. Беатрис была красива и неистова; эти два эпитета мгновенно приходили ему на ум, и он повторял их про себя бесконечно. «Красивая и неистовая»: вот она смеется, пряча свое трагическое, печальное лицо, потому что смех ее не украшает, вот она гневно рассуждает о своей профессии, потому что ей пока не удалось преуспеть. Глупенькая Беатрис, как говорит Фанни. Глупенькая, пусть, но какая трогательная!

Вот уже двадцать лет Ален работал в издательстве, но платили ему немного. Он был очень образован и очень привязан к своей жене. И как эти шуточки насчет Беатрис могли превратиться в такой тяжкий груз, который он поднимал каждое утро, просыпаясь, и тащил всю неделю, пока не наступал понедельник? По понедельникам Беатрис приходила к очаровательной пожилой паре, то есть к ним с Фанни, и он играл роль деликатного, возвышенного и слегка рассеянного мужчины, которому давно перевалило за пятьдесят. Он любил Беатрис.

– Беатрис надеется получить небольшую роль в новой пьесе N… – сказала Фанни. – А бутербродов хватило?

Малиграссы должны были как-то выкручиваться, чтобы хватало денег на «понедельники». Новая мода на виски стала для них катастрофой.

– Думаю, хватило, – сказал Ален.

Он сидел на краю кровати, свесив руки между острыми коленями. Фанни нежно и жалостливо посмотрела на него.

– Завтра приезжает твой юный родственник из Нормандии, – сказала она. – Надеюсь, он чист сердцем и великодушен, Жозе наверняка влюбится в него.

– Жозе ни в кого не влюбляется, – сказал Ален. – Может, попробуем поспать?

Он убрал поднос с колен жены, поцеловал ее в лоб, в щеку и лег спать. Ему было холодно, хотя у них топили. Он был стар, а старики всегда мерзнут. И ни на какую помощь от литературы рассчитывать он больше не мог.

* * *

Что будет с нами через месяц, через год,

Коль за морями жизнь без вас полна невзгод,

Распустятся цветы и вновь поникнут,

Но никогда Тит не увидит Беренику. Расин. Береника, III акт, II сцена

Беатрис стояла в халате перед зеркалом и любовалась собой. Стихи каменными цветами срывались с ее губ. «Где же я это вычитала?» – подумала она и вдруг ощутила в себе бесконечную тоску. И праведный гнев. Пять лет назад она изображала Беренику перед своим бывшим мужем, а вот теперь – перед зеркалом. Она бы предпочла стоять сейчас перед темным и пенящимся морем, на которое так похож зрительный зал в театре, и сказать хотя бы «Кушать подано», если для нее и впрямь нет другой роли.

– Ради этого я пойду на все, – сказала она зеркалу, и отражение улыбнулось ей в ответ.

* * *

Тем временем юный Эдуар Малиграсс, родственник из Нормандии, садился в поезд, который должен был отвезти его в столицу.

Глава 2

Бернар в десятый раз за это утро встал со стула, подошел к окну и оперся о стекло. Он устал. Что-то в его писательских потугах было унизительное. Написанное унижало его. Перечитав последние страницы, он почувствовал какую-то невыносимую их бессмысленность. Там не было ничего, что ему хотелось выразить, ничего важного, главного, того, что временами он, казалось, глубоко чувствовал. Бернар зарабатывал на жизнь критическими заметками в разных журналах, был сотрудником издательства, где работал Ален, и нескольких газет. Три года назад он напечатал роман, который критики сочли «тусклым, но довольно добротным с точки зрения психологии». У него было два желания: написать хороший роман, а с некоторых пор – обладать Жозе. Но слова продолжали предавать его, а Жозе исчезла, в очередной раз пленившись какой-нибудь страной или каким-нибудь юношей (поди узнай), тем более что богатство отца и собственное обаяние позволяли ей тут же реализовывать любую блажь.