Рерих - Павел Федорович Беликов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь трудно установить, по каким соображениям сторонники создания министерства пытались склонить на свою сторону Рериха и даже предложили ему занять пост министра. Известно только, что Николай Константинович решительно отказался от этого предложения и поддержал комиссию двенадцати, признанную Советом рабочих и солдатских депутатов и дополненную двумя его членами. Широкая, демократическая программа этой комиссии отвечала взглядам Рериха на народное просвещение. Николай Константинович верил, что в обновленной России откроются небывалые возможности для развития духовных сил ее народов, и хотел в дальнейшем служить тому делу, в котором уже имел богатый опыт. 12 ноября 1917 года он писал в Петроград: «Я прослужил искусству 25 лет, по мере сил защищал русское народное достояние и подготовлял путь для молодых, буду счастлив, если мой опыт послужит на пользу будущим деятелям искусства».
VIII. ДАЛЬНИЕ ЗОВЫ
«Живу в Сердоболе, больной — опять ползучее воспаление. Когда пройдет — Бог знает. Дождь бьет в окна. Передо мной страницы Кнута Гамсуна с его маленькой культурой. Та же пароходная пристань. Те же интересы маленького города… Трудно здесь жить с гамсуновской культурой…» — писал Николай Константинович искусствоведу А. П. Иванову в начале октября 1917 года.
Мещанская атмосфера захолустного карельского городка претила натуре Рериха, и, когда позволяло здоровье, он стремился в Петроград. Николая Константиновича очень беспокоили осложнения, возникшие в работе школы Общества поощрения художеств. Плохи были финансовые дела. Рерих сам составлял сметы и вносил различные предложения, которые помогли бы пережить тяжелое время. Не меньше, чем хозяйственные неурядицы, беспокоили Николая Константиновича разногласия среди педагогов школы.
Рерих приступил к составлению проекта Свободной народной академии на базе школы Общества поощрения художеств. В ноябре 1917 года Николай Константинович писал в Петроград комитету школы:
«Здоровье мое еще не улучшилось. Необходимо применить лечение морозным воздухом. Надежда моя на то, что Г. М. Бобровский в свое время поправился и вполне вернулся к нашей работе. Проект школы, порученный комитетом, мною окончен. Чтобы не задерживать течения дела, прошу командировать ко мне старшего заведующего, или секретаря школы, или обоих для передачи им проекта при объяснениях. Надеюсь, что из предлагаемых предложений можно вывести приемлемое для Общества художественно-просветительное учреждение. Прилагаю все силы, чтобы восстановить здоровье и скорее вернуться к любимому делу».
Наезжая в Петроград весной и в начале лета 1917 года, Рерих убедился, что далеко не все преподаватели школы будут поддерживать его проект. Многие из них, мечтая о возврате «доброго старого времени», заняли выжидательную позицию и не прочь были временно вообще распустить учеников. Поэтому Николай Константинович налаживает новые знакомства, чтобы, опираясь на них, продолжить начатое дело. В письме к А. П. Иванову от 10 ноября он пишет: «В прошлый приезд познакомился с Плехановым и Кропоткиным. Первый мне особенно понравился — в нем есть строительство! Второму, при его добрых глазах, мне трудно вложить в уста его речи из писем бунтовщика. Несколько комично выходит».
В начале 1918 года, когда большинство членов комитета школы склонялось к ее закрытию, Николай Константинович подготовляет доклад в защиту своего проекта. Сохранившийся черновик выступления весьма интересен не только с точки зрения реорганизаторских планов Рериха, но и со стороны восприятия им революционных событий в России. В то время когда многие интеллигенты открещивались от всех революционных нововведений, Рерих был проникнут совершенно иными мыслями. Работая над текстом выступления, он писал: «Товарищи! Нам нужно рассмотреть вопросы большого значения. Надо особенно хозяйственно, особенно вдумчиво пережить время, пока денежная жизнь страны укрепится. Мы должны напрячь все силы и в единении с учащимися сберечь нашу народную, нашу свободную школу искусства. Конечно, могут найтись враждебные делу и несоответственные лица, которые будут усложнять положение школы. Мне известно, что прошлой весной обращались слухи относительно школы, противоречащие действительности. Передавались известия злонамеренно, не стесняясь неправдою. Мы верим в великое значение искусства для жизни народа. Товарищи! Какие бы трудности нас ни ожидали, будем твердо помнить, что идея народного просвещения всегда должна быть в человечестве самой нерушимой, самой любимой, самой близкой понятию подвига».
В этом выступлении характерно само обращение «товарищи», от которого коробило тогда некоторых интеллигентов. Даже не сознавая, а может быть, и не принимая до конца всего нового, рожденного Октябрем, Рерих с самого начала был убежден в правоте и необратимости революционного движения. Он полностью исключал из своих планов возможность возврата к старой жизни и никогда не выступал в ее защиту.
Начиная с 1917 года в дневниках и литературных произведениях Рериха все чаще и чаще упоминаются Восток и Индия, приводятся цитаты из трудов восточных философов. Намерение Рериха осуществить свою заветную мечту — добраться до загадочной колыбели человечества — крепло. Один из вариантов неопубликованной статьи «Единство» художник заканчивает словами:
«На побережье бесчисленные серые камни. Валуны, прошедшие объятия волн. Уравненные. Вскройте их. Молотом оживите, В них аметисты, топазы, гиацинты. Кристаллы сверкающие. Отложения десятков тысячелетий! Разбили? Гранит? Опять кварц и шпат? Испытайте. Ищите. Все камни простые… Не отчаивайтесь. Верьте. А сколько птиц перелетных отдают жизнь за один перелет? Мудрый Тагор заповедывал…», и далее следуют ссылки на книги Тагора «Гитанджали» и «Садовник».
Раздумья этих лет особенно ярко выражены Рерихом в аллегорической повести-письме «Пламя», оконченной в сентябре 1918 года и опубликованной позже в книге «Пути благословения». В основу этого произведения легли некоторые автобиографические моменты. Художник подводит черту под переживаниями прошлых лет с тем, чтобы дать им оценку, отбросить все ненужное и начать новый этап жизни.
Особый интерес представляют черновые наброски повести, датированные 1917 годом. Сличая их с опубликованным вариантом, можно проследить, как в процессе работы Николай Константинович затушевывал те личные мотивы, которые, по существу, и являлись скрытой пружиной всего повествования. Например, в книге читаем: «Сидел со злобными лукавцами, но уберегся». В черновике: «О звере и человеке надо сказать. О злобных лукавцах Боткине, Толстом…» В книге: «Не обменяю друзей моих на врагов. И горжусь, что эти друзья были друзьями». В черновике: «О друзьях Куинджи, Григоровиче, Бенуа, Яремиче, Химоне, Рылове, Тенишевой, Мартене, Д. Роше, Ремизове, Горьком, Андрееве. Хочу написать о жизни. Вспомнить то, что забываемо, но часто значительней закрепленного печатью».
Герой повести, известный художник, написал серию картин. Ему не хотелось их выставлять, но после долгих уговоров он сдался. Картины имели большой успех. Один издатель добился у художника разрешения воспроизвести их в печати. Для этого полотна нужно было отправить в типографию. Однако художник не захотел расставаться с оригиналами и поручил своему ученику снять с них копии. Копии были
