Изгнание из рая - Павел Загребельный

Великое дело - метафора! Это значит: сказать как-нибудь так, лишь бы только не похоже было на то, как говорят нормальные люди. И тогда Винничина называется сахарным Донбассом, сахарная свекла - сладким корнем, кукуруза царицей полей, а наш многотрудный комбайн - степным кораблем. Грише в те (далекие теперь, скажем откровенно) годы комбайн больше напоминал гигантского золотистого шмеля. Ползает по безбрежным полям пшеницы в громком грохоте жужжания, окутанный непробиваемым облаком золотистой пылищи настоящий тебе шмель! Но когда летом Бескаравайный поставил Гришу рядом с собой на комбайновом мостике и хлопец уже изнутри взглянул на это облако, окутывавшее могучую машину, то оказалось оно отнюдь не золотистым, а почти черным и дышать в этом облаке приходилось не воздухом, а какой-то мешаниной пыли и остей, и в горле першило, и глаза слезились, но все равно хотелось петь и кричать на всю степь: "Вот я помощником у самого Бескаравайного!"

А как обедалось после того, как выскочил из этого облака! Краюшка хлеба, кусок сала, два круто сваренных яйца, луковица, бутылка молока - все, что положила в школьный портфелик Гришина мама Сашка, глоталось, будто на соревновании. Если бы присуждали призы за скорость съедания степных обедов, Гриша завоевал бы в тот день наивысший!

И тут прискочил к ним Давидка Самусь, стажировавшийся на водителя грузовой машины, и зашептал Грише на ухо:

- Слыхал? Сегодня в подсолнухах старый Щусь гонит мед.

- Да ну! - встрепенулся Гриша.

- У тебя хлеб найдется? А то у меня нечем мед есть, а дед Щусь обещал.

Мед относился к вещам, которыми не следует пренебрегать даже тогда, когда ты на время каникул стал помощником самого Бескаравайного. Гриша заглянул в свой портфелик, порылся там и не нашел ничего, кроме малосольного огурца. Сам удивился, как этот огурец уцелел от сплошного уничтожения.

- Вот огурец, - показал он Давидке. - Малосольный.

- Все правильно! - обрадовался Давидка. - Огурец - это класс. Подцепишь им мед, как ложкой, а потом облизываешь каждый раз огурец, чтобы не тошнило от сладкого. Только не съедать огурец - и все правильно! Побежали на пасеку?

Гриша несмело взглянул в сторону комбайна, где Бескаравайный занят был масленкой. Покрашенный в оранжевый цвет, комбайн светился, будто огромный апельсин, но, разумеется, апельсин совершенно несъедобный и со свеженьким медом никакого сравнения выдержать не мог.

Пятясь, Гриша медленно отдалялся от комбайна. Давидка шептал ему, чтобы шел скорее, ведь обеденный перерыв уже заканчивается, а там мед, да какой же правильный мед!

- А может, ты сам? - сделал последнюю попытку перебороть искушение Гриша. - Бери огурец и...

Давидка схватил его за руку и силком потянул за собой по высокой стерне.

- Ты глупый, что ли? - воскликнул он. - Отказываться от такого добра!

Они сбежали сначала тихонько, украдкой, потом сорвались на рысь, только позванивала под босыми ногами стерня да покачивался золотом мир перед глазами от моря расцветших подсолнухов, к которым они направлялись.

И тут позади что-то загрохотало. Тихо, потом громче, сначала словно бы раздраженно, гневно, но сразу же успокоилось и загудело ровно и мелодично, как огромный шмель. Бов-бов-бовле-лени!

Гриша оглянулся еще на бегу, приближаясь с каждым шагом к подсолнухам и к обещанному Самусем меду, но уже чувствуя, что произошло что-то такое, от чего все меды на свете для него стали горькими.

Комбайн Бескаравайного, покачиваясь и переваливаясь, медленно вошел в загонку, загудел ровно и удовлетворенно, двинулся вперед, скорее и скорее, засверкал на солнце оранжевыми боками, подернулся еле заметной дымкой и наконец облачком, казавшимся издали золотистым.

Гриша остановился. Давидка еще пробежал немного, пока заметил, что бежит один, остановился тоже, крикнул:

- Ты чего?

- Возьми огурец, я возвращаюсь, - сказал Гриша.

- Сдурел!

- Возьми, а то некогда.

Гриша даже не стал ждать, пока Давидка подойдет к нему. Положил огурец на стерню и помчался вдогонку за комбайном Бескаравайного.

Все-таки этот комбайн очень похож на золотистого шмеля. И облачко, которым он окутан, тоже золотистое. Наверное, оно и изнутри такое же, следует только хорошенько присмотреться.

Мог ли бы он теперь сказать, что уже насмотрелся вдоволь? И кому? Зиньке Федоровне?

Но с Зинькой Федоровной можно сугубо, трегубо и многогубо только про дело, только о том, что нужно, потому что она председатель колхоза, а на председателе колхоза лежит все: озабоченность, надежды, озлобление, неблагоприятные погодные условия и ответственность, ответственность, ответственность.

Если бы Гриша был поэтом, он сложил бы оду о председателе колхоза. И не потому, что председатель, как это считают некоторые писатели (да разве только писатели?), заслоняет своей могучей фигурой всех сельских тружеников, возвышаясь над ними, как медный памятник. Памятники, как известно, только напоминают нам о сделанном, а живым - живое.

Председатель никого не замечает и не заменяет, он только отдувается за всех - это правда. А для этого надо крепко стоять на ногах, врастать в землю так, чтобы не сковырнули никакие землеройные машины и никакие силы на свете. Вот почему все председатели крепко стоят на ногах. Из-за этого они немного неповоротливые, зато хитрые. Они любят хорошие хаты ("ой, чья это хата разукрашена?"), но не расходуют на это государственных средств. Любят они черные "Волги". Если же черных не достается, то ездят на тех, какие занарядит Министерство торговли в район. Еще больше они любят награды, но никогда не увлекаются этой суетностью, потому что у них нет для этого времени. Самое интересное (это уже граничит с какой-то мистикой), что все председатели колхозов, независимо от их пола, словно бы одинаковы. Мужчины похожи на председателей, и женщины похожи на председателей. Вы никогда не спутаете их с кем-нибудь другим, а встретив, сразу воскликнете: "Доброго здоровья вам, товарищ председатель!" И это тем удивительнее, что голова как часть тела у головы колхоза не занимает такого уж слишком особого места. На первый план здесь выдвигается что-то другое, отнюдь не биологическое, а словно бы стратегическое, что ли: упорство, неколебимость, каменно-стальная воля. Он поднят над землей и над всем миром огромным ощущением всемогущей силы смеха. Смех очищает кровь. Поэтому председатель улыбается и тогда, когда ему говорят умные вещи, и тогда, когда слышит глупости. На самом же деле - он выставляет мудрую улыбку, как щит, отгораживается ею, как дипломат от чужого министра иностранных дел. У нас свои дела!

Вам хочется того и сего или так и сяк, а председатель знает, что только вот как. Вы приехали и уехали, а председатель остается. "А у меня такое зелье, что химеры отгоняет..." Председатель свистит, как скворец, вслед преходящим уполномоченным, а клюет только свои зернышки. Солнце его печет, дожди секут, ветры обдувают, морозы докучают, а он только кряхтит, краснеет, надувается и врастает в землю еще глубже. Даже египетские пирамиды разваливаются, а он стоит. Горные хребты под могучим воздействием сил природы стираются, становятся ниже, приседают, а председатель колхоза не просто стоит, а еще словно бы и возвышается все больше и сильнее.

Скажут: а крестьяне вообще? Разве они не такие, как председатели колхозов? И непременно ли надо стать председателем, чтобы сосредоточить в себе все эти признаки, свойства и достоинства своего народа, трудолюбивого и твердого в истории? Тогда спросим и мы: а что такое крестьяне и где они теперь? И сохранились ли они в своем первоначальном, так сказать дистиллированном, виде? Летят в город, тем более что крылья из синтетики теперь купишь где угодно. Бывшие крестьяне переходят в ту необозначенную категорию человечества, которая мечется между жилыми массивами больших и малых городов и теми географическими просторами, где созревает рожь, красуется пшеница, тихо растет в земле картофель, визжат поросята, начиняются колбасы и настаивается в кувшинах густая сметана.

- Так как, Зинька Федоровна, - спросил Гриша председателя колхоза по телефону, - вы не возражаете, чтобы я подменял Педана на свеклоагрегате в ночные смены?

- Давай договоримся так, - сказала Зинька Федоровна. - Ты мне ничего не говорил, а я ничего не слышала.

- Согласен.

- А теперь ты мне скажи: как ты прогнал от нас Жмака? Я тебе за это готова в ножки поклониться.

- Да как? Вы же бросили меня ему в пасть, вот я и выкручивался. Так мне как - садиться на комбайн?

- А разве я когда-нибудь была против? - сказала Зинька Федоровна.

И тут пошел дождь. Перед тем земля, раскаленная солнцем, была твердая, как бычий лоб, а теперь за одну ночь раскисла, расползлась, как в половодье, и уже не была доброй и всеплодящей, а только хищно-беспощадной и стремилась изо всех сил засосать тебя в свои дебри, проглотить, бесследно смыть.