Первоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства - Абрам Ранович

Гл. 10. О многом я умалчиваю; ведь и сказанного уже вполне достаточно; а истинность всего или по крайней мере большей части этого доказывается самой таинственностью этой развратной религии. В самом деле, для чего же они всячески стараются скрывать и делать тайной для других то, что они почитают, когда похвальные дела совершаются обыкновенно открыто и скрываются только дела преступные? Почему они не имеют никаких храмов, никаких жертвенников, ни общепринятых изображений? Почему они не осмеливаются открыто говорить и свободно устраивать свои собрания, если не потому, что то, что они почитают и так тщательно скрывают, достойно наказания или постыдно? Да и откуда, что такое и где этот бог, единый, одинокий, пустынный, которого не знает ни один свободный народ, ни одно государство или, по крайней мере, римская набожность? Только один несчастный народ иудейский почитал единого бога, но и то открыто, — имея храмы, жертвенники, священные обряды и жертвоприношения; впрочем, и этот бог не имел никакой силы и могущества, так что был вместе со своим народом покорен римлянами. А какие диковины, какие нелепости выдумывают христиане! Они говорят, что их бог, которого они не могут ни видеть, ни другим показать, тщательно следит за нравами всех людей, делами, словами и даже тайными помышлениями каждого человека, всюду проникает и везде присутствует. Таким образом, они представляют его постоянно беспокойным, озабоченным и бесстыдно любопытным, ибо он присутствует при всяких делах, находится во всяких местах. Таким образом, занятый всем миром, он не может обнимать его частей, или же, развлеченный его частями, — обращать внимание на целое. Но это еще не все: христиане угрожают земле и всему миру с его светилами сожжением, предсказывают его гибель, как будто вечный порядок природы, установленный божескими законами, может прекратиться, связь всех элементов и состав неба — разрушиться и громадный мир, так крепко сплоченный, — ниспровергнуться.

Гл. 11. Не довольствуясь этим нелепым мнением, они прибавляют и другие бабьи сказки: говорят, что после смерти опять возродятся к жизни из пепла и праха, и с непонятной уверенностью принимают эту ложь; подумаешь, что они уже в самом деле воскресли. Двойное зло, двойное безумие! Небу и звездам, которые мы оставляем в таком же виде, в каком их нашли, они предвещают уничтожение, а себе, людям умершим, разложившимся, которые рождаются и умирают, они обещают вечное существование. По этой-то причине они гнушаются костров для сожигания мертвых и осуждают такой обычай погребения. Как будто, если тело не предано огню, оно через несколько лет не разложится в земле само собой, и не все ли равно, звери ли разорвут тело или море поглотит его, в земле ли сгниет оно или сделается жертвой огня? Всякое погребение для тел, если они чувствуют, есть мучение, а если не чувствуют, то самая скорость истребления их полезна. Вследствие такого заблуждения они себе самим, как хорошим, обещают блаженную и вечную жизнь после смерти, а прочим, как нечестивым, вечное мучение.

Многое мог бы я прибавить к этому, если бы не спешил окончить свою речь. Нечестивцы они сами — об этом я уже говорил и больше не стану. Но если бы даже я признал их праведниками, то, по мнению большинства, человека делает добрым или порочным судьба, а в этом и вы согласитесь со мной. Ибо действия человеческие, которые другие относят к судьбе, вы приписываете богу. Но последователями вашего учения делаются не все люди произвольно, но только избранные богом; следовательно, вы делаете из бога несправедливого судью, который наказывает в людях дело жребия, а не воли.

Однако я хотел бы знать, без тела или с телом и с каким — новым или прежним — воскреснет каждый из вас. Без тела? Но без него, насколько я знаю, нет ни ума, ни души, ни жизни. С прежним телом? Но оно давно разрушилось в земле. С новым телом? В таком случае рождается новый человек, а не восстанавливается прежний. Но вот уже прошло столько времени, протекли бесчисленные века, а ни один из умерших не возвратился из преисподней, даже — подобно Протезилаю — хотя бы на несколько часов, только для того, чтобы дать нам убедительный пример воскресения. Все это не что иное, как вымыслы расстроенного ума, нелепые мечты, облеченные лживыми поэтами в прелестные стихи, а вы, легковерные, не постыдились приписать их вашему богу.

Гл. 12. Вы не пользуетесь опытом настоящего, чтобы убедиться в обманчивости своих напрасных надежд; подумайте, несчастные, пока еще живете, о том, что может ожидать вас после смерти. Большая часть из вас, притом лучшая, как вы говорите, терпит бедность, страдает от голода и холода, обременена тяжелым трудом, и вот бог допускает это или будто не замечает. Он не хочет или же не может вам помочь; значит, он слаб или несправедлив. Не чувствуешь ли ты, мечтающий о будущей жизни после смерти, своего положения, когда тебя угнетают бедствия, жжет лихорадка, терзает какая-либо скорбь? Не чувствуешь ли тогда своей бренности? Несчастный, все обличает тебя невольно в твоей слабости, а ты не признаешься. Но перестанем говорить об общих бедствиях. Вот перед вами угрозы, пытки, казни и кресты, приготовленные уже не для того, чтобы вы им поклонялись, я для вашего распятия, огни, о которых вы пророчите и которых вместе с тем боитесь: где же тот бог, который не оказывает помощи живым, а помогает умершим возвратиться к жизни? И не без вашего ли бога римляне достигли власти и господства над всем миром и над вами самими? Вы же между прочим, удрученные работами и беспокойством, чуждаетесь даже благопристойных удовольствий, не посещаете зрелищ, не присутствуете на праздниках наших, не участвуете в общественных пиршествах, гнушаетесь священных игр, жертвенных яств и вина. Вы, значит, отвергаете наших богов и вместе с тем боитесь их. Вы не украшаете своих голов цветами, не умащаете тела благовониями — вы бережете умащения для погребения мертвых, — вы даже не украшаете венками гробниц — всегда бледные и запуганные, достойные, впрочем, жалости со стороны наших богов. Несчастные, вы и здесь не живете и там не воскреснете. Но, если в вас есть хоть капля здорового смысла и благоразумия, перестаньте исследовать тайны и законы вселенной, оставьте небесные сферы. Довольно для вас, людей грубых, невежественных, необразованных, и того, что находится под вашими ногами; кто не имеет надобности понимать земное, тому тем более не должно исследовать божеское.

В греческом лексиконе X в. Свиды мы под словом «Лукиан» читаем: «Лукиан Самосатский, прозванный богохульником, или «злословием», так как в его диалогах содержится насмешка и над божественным. Он родился при цезаре Траяне или позже. Вначале был адвокатом в Антиохии в Сирии. Потерпев неудачу в этом, он обратился к писательству, и написано им бесчисленное множество. Говорят, что он умер, растерзанный собаками, за то, что лаял против истины. В самом деле, в «Житии Перегрина» он нападает на христианство и богохульствует, нечестивец, против самого Христа. За свой лай он получил достойное наказание в этом мире, а в будущем он получит у сатаны в удел вечный огонь».

Такая репутация богохульника, конечно, побуждала средневековых монахов и современных богословов и благочестивых филологов держать по возможности в тени этого остроумнейшего, наблюдательного, широко образованного писателя. Да и древние языческие писатели избегают упоминаний о Лукиане, чей острый язык не щадил ни богов, ни земных авторитетов. И, если бы Лукиан сам не позаботился о том, чтобы дать о себе в своих сочинениях биографические сведения, о его личности ничего бы не было известно. Насколько можно судить по собственным высказываниям Лукиана, он жил приблизительно в 125—200 гг., много скитался на своем веку, переменил много профессий — каменотеса, ритора, адвоката, писателя, учителя — и к концу жизни добился более или менее спокойного места председателя суда.

Из сохранившихся под его именем более 80 произведений многие явно подложны, другие сомнительны. Но те диалоги средней поры его жизни, которые бесспорно принадлежат его перу, представляют, кроме своего историко-литературного интереса, большую ценность для понимания того умственного разброда и оскудения мысли, которые характерны для эпохи разложения римского рабовладельческого общества.

Лукиан не принадлежал к какой-либо философской школе. В «Гермотиме» он формулирует свою житейскую философию: «Быть трезвым и ничему не верить»; но и философская школа скептиков в такой же мере предмет его насмешек, как и ненавистные ему циники. Он развенчивает богов, высмеивает философов, разоблачает шарлатанов, издевается над легковерием, суеверием, жадностью, скопидомством. Он не щадит в своей сатире и таких философов, к которым относится с уважением, — Эпикура, Демокрита, Пифагора и других. В диалоге «Vitarum auctio» он выводит на продажу с аукциона руководителей различных философских школ, причем Сократ идет за 2 таланта, Пифагор — за 10 мин, Диоген — за гроши (2 обола), а Демокрита и даром не берут.