Ее последний герой - Мария Метлицкая

По потолку медленно проползла тень от проезжающей машины, загудел на площадке лифт. Он закрыл глаза и повернулся на правый бок. На левом лежать было больно. «Не проснусь, и к лучшему», – подумал он. Хорош. Нагулялся. Наотрывался. Покуролесил. Больше некуда.

Она кое-как добралась до дома. Увидела в окне свет и застонала. Так надеялась, что отец на даче! А теперь придется общаться, докладывать о поездке на море, ускользать от вопросов «с кем», «как» и «почему». Просто невыносимо сейчас никого видеть.

Повезло: отец спал и просто забыл выключить свет на кухне. Она тихо проскользнула в свою комнату, разделась и, борясь с искушением принять с дороги душ, улеглась в постель. В голове было пусто. Ни единой мысли – только обида и боль. Все понимала: устал, возраст, привычка к одиночеству… И все же он не имел права так ее обижать!

Она заскулила, как щенок, и укуталась в одеяло. Завтрашнего утра она боялась: с утра все снова нахлынет и обрушится водопадом: обида, горечь, тоска… И снова обида. Разозлиться! Вот что надо непременно сделать! И она стала всячески его поносить: «старый дурак», «рваный башмак», «неудачник», «завистник», «бабник»… Что там еще? Как еще дискредитировать своего любовника? Она так увлеклась придумыванием обзывалок, что неожиданно уснула.

Женя ему нравилась. Она никогда не опаздывала, никогда не паниковала, на любую ситуацию реагировала спокойно: все решаемо, кроме смертельных болезней. Слушала она внимательно, не перебивая, чуть покачивая головой, и всегда, из самого сумбурного рассказа, выцепляла самую суть, именно то, на что следовало обратить внимание. Советовала как бы невзначай, мол, а если попробовать. И еще у нее было отменное чувство юмора. Чудесная привычка – всему найти смешное объяснение. И он сразу успокаивался.

Отношения у них были самые дружеские. Она приходила с визитом и заодно приносила «что-нибудь полезное и восстановительное».

– О вкусном надо забыть, – объявляла она, вытаскивая из сумки баночки и судочки. – Полезное никогда не бывает вкусным.

Он не соглашался. Все эти тертые морковки, тушеные капустки, индюшачьи биточки на пару, брусничные морсы и творожные запеканки казались ему вершиной кулинарного творчества. Женя привозила с рынка полулитровую банку козьего молока, жирного, желтоватого, с острым запахом, и убеждала его в «колоссальной полезности» этого продукта. Только потом он узнал, сколько оно стоило.

Однажды она смущенно попросила разрешения «немножко прибраться», объясняя это тем, что «поправиться в такой пыли и грязи просто невозможно». Мертвый воздух! Он тоже смутился и пытался ее отговорить. Но после уборки пол стал пахнуть влажным и чистым деревом, сквозь прозрачные окна наконец «был виден белый свет» – и ему показалось, что и вправду дышать легче.

Однажды Женя рассказала ему про свою жизнь. Приехала она из Средней России, из маленького городка с «Лениным в серебре и с отбитым ботинком» на главной площади города, гастрономом с пустыми прилавками, тополями на пыльных улицах, запахом сургуча и овсяного печенья. Институт она окончила в городе неподалеку, а на родину пришлось вернуться – ждали пожилые родители. Мечтала «поднять» районную больницу, но карьера не задалась: главный врач пил и на нововведения не соглашался. Пили все: медсестры, нянечка и местная знаменитость, хирург Петров. Петров и стал ее мужем примерно через полтора года. А Женя стала его наивной женой, уверенной, что истинная и жертвенная любовь излечит его от буйного пьянства. Разумеется, ошиблась, да поздновато: родился сын Славик, и она, врач, обнаружила у ребенка врожденную сердечную патологию.

Биться за мужа и за сына одновременно сил не было. И она выбрала сына. Съездила в столицу, попала к светилам, те вынесли вердикт: операция после подросткового возраста, а пока наблюдаться и беречь.

И разумная Женя, не заезжая домой (надо беречь силы), осталась в Москве. Никакого мужа, никаких сборов, вещей и никаких разводов. Осталась с одним чемоданчиком – пара белья, два платья, вещи Славика и два полотенца. Повезло: устроилась на работу, и заведующая, отличная тетка, выхлопотала комнату в общежитии. Потом повезло еще больше: одна больная «с большими возможностями» устроила Славика в чудесный садик. Женя работала на полторы ставки, а по вечерам, когда сторож запирал поликлинику, снимала белый халат, надевала синий, «технический», и мыла этаж – шестнадцать кабинетов плюс два туалета. Боялась только, что увидят больные.

Никогда не унывавшая Женя вызывала у Городецкого не просто уважение, она вызывала искреннее, неподдельное восхищение.

Когда он немного окреп, она повела его в Сокольники, крепко держа под руку, как больного отца или брата. Он быстро устал, и они присели на лавочку. Женя открыла сумку и достала два бутерброда с ветчиной и термос с горячим сладким чаем.

Он отвернулся и сглотнул комок. Так о нем не заботился никто и никогда. Даже мама, хотя маму он помнил совсем плохо.

А Стася из его жизни все еще не уходила. Появлялась к вечеру, садилась у него в ногах, что-то мурлыкала, забиралась под одеяло, прижимаясь к нему всем своим горячечным, словно воспаленным, телом, и шептала о своей любви. Однажды он отстранил ее и довольно грубо спросил:

– А что такое любовь, по-твоему?

Она растерялась и задумалась. Потом, словно обрадовавшись, стала перечислять:

– Любовь – это нежность. Прикосновения. Трепет. Скука без тебя. Мысли об одном тебе. И никого больше на всем белом свете. Твое и мое тело… Любовь – это я и ты! Еще: один сон на двоих.

– Да? – притворно удивился Городецкий. – И только?

– А разве этого мало? – искренне удивилась Стася.

– Для меня – да, – отрезал он. И добавил: – Любовь – это забота. Впрочем, ты, скорее всего, этого не поймешь. – И жестоко припечатал: – Никогда.

Женю он не хотел. Понимал, что все ее неоспоримые человеческие достоинства – огромная ценность, но воспринимать как любовницу… Да нет! Ее можно было рассматривать только как жену. И через год с небольшим сделал ей предложение.

А спустя три дня на пороге возникла Стася и сообщила о своей беременности.

Он выслушал ее и, не вдаваясь в подробности, вынул из кошелька деньги.

– Когда договоришься, отвезу, – сказал он. – Только предупреди заранее.

– Благородно, – кивнула она и, не взяв деньги, побежала по лестнице вниз.

Он вздохнул, захлопнул дверь и вспомнил всех чертей сразу. Виноватым себя он не чувствовал: Стася клялась, что принимает какие-то «стопроцентные» таблетки. Значит, специально, такой хитрый женский ход. Надоело. Такое хорошо в молодости, когда есть запал и силы играть. А он уже навидался – и истерик, и слез, и шантажа.

Ему теперь надо другое: омлет по утрам, бульон на обед, чистые рубашки, носки стопочкой. Крахмальный пододеяльник и свежий чай в подстаканнике. И газета на тумбочке у кровати.

Да, ему нужны спокойствие, доверие и уверенность в завтрашнем дне и в человеке, который рядом. Кончились половецкие пляски.

Он подошел к телефону и набрал Женин номер. И очень обрадовался, когда она подошла к телефону. Неподдельно обрадовался, искренне.

Ткаченко возник рано утром, совсем рано, часов эдак в семь. Городецкий застыл у открытой двери, протер спросонья глаза и наконец спросил:

– Что, сдурел? С бодуна, что ли?

Сашка, с перекошенным от ярости лицом, шагнул в прихожую, оттерев хозяина плечом, и наконец выдавил из себя сквозь зубы:

– Ну и гнида же ты, Городецкий! Даже не гнида, дерьмо!

Илья поднял брови и покрутил пальцем у виска.

– Допился, – констатировал он. – Понимаю. – Потом пошел на кухню, открыл кран с холодной водой и вежливо осведомился: – Чайку?

Сашка влетел на кухню и схватил его за грудки:

– Ты что, не понял, сволочь?

Городецкий оторвал Ткаченко от себя и, искренне удивляясь, спросил:

– Ты о чем, Сашуля?

Ткаченко плюхнулся на стул.

– Ты так и не понял?

– Не-а.

Сашка ухмыльнулся:

– Не понял. Все ты понял, гад! А если «не очень», то я объясню.

Городецкий уселся напротив, закурил сигарету, положил ногу на ногу и произнес:

– Слушаю.

– Слушает он! – снова взорвался Сашка. – А про девочку эту послушать не хочешь?

– Про девочку? – снова удивился Илья, разумеется поняв все с первой минуты. – Про какую такую девочку, изволь уточнить.

– Уточняю! – взревел Ткаченко. – Про девочку Стасю, помнишь такую или забыл?

– Господи, – тяжело вздохнул Городецкий, – а тебе-то какая печаль?

На каверзный вопрос незваный гость не ответил и спросил:

– Жениться на ней собираешься? Ребеночка признавать? Она же вся в соплях, вены пыталась резать!

Городецкий брезгливо поморщился:

– Вот именно, вены резать. Вот от этого бреда я и сбежал. Ты это способен понять? Лилька с ее пьянками, Магда с ее депрессиями. Теперь эта со своими венами… Устал я, Ткач, от бабских штук! Понимаешь? Молодость это… Игрушки. К тому же вранье, мерзкое, дешевое вранье. Говорила, что предохраняется, пьет таблетки. Я ведь никого не обманывал, Ткач, ни загса, ни попа с кадилом не обещал и про детей тоже все объяснял. Хватило с меня Артура! Неудачное от меня потомство выходит, да и поздновато мне. Никому я не врал, поверь!