Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд

Генри бодро кивнул, чтобы не расстроить Кейко еще сильней.

— На следующей неделе нас везут в Минидоку. Многие семьи с других участков уже уехали. Как бы и хотела, чтобы ты поехал с нами!

— Я тоже, — сказал Генри. — Но не могу. Ты ведь думала об этом, да?

— О том, чтобы ты уехал с нами или я с тобой?

— Все равно.

— Мне некуда ехать, Генри. Нихонмати больше нет. И с родными я не могу расстаться. Как и ты. Я все понимаю. Мы с тобой похожи.

— Дома меня ничего не держит. Но и с тобой я не могу поехать, хотя, если честно, подумывал, что сумею смешаться с толпой и пристроиться к вам. Пара пустяков. Но я китаец, а не японец. Все сразу узнают. А я не могу скрывать, кто я такой. И родители мои тут же поймут, куда я подевался. Тогда уж точно будет плохо.

— А как ты сюда попал? С миссис Битти?

— Просто пришел повидать тебя. С глазу на глаз. И еще попросить прощения за тот первый день в школе.

— Не понимаю…

— Я тебя боялся. Честное слово. Боялся отца, того, что он скажет или сделает. Он столько всего про японцев наговорил — я не знал, что и думать. У меня ведь не было прежде друзей среди японцев, тем более… — Генри не мог заставить себя произнести «подруг», но Кейко и так все поняла.

Она улыбнулась, карие глаза смотрели на него в упор, не мигая.

— Мы теперь долго не увидимся — очень долго. Неизвестно, когда ты вернешься и пустят ли тебя обратно, ведь кое-кто из сенаторов хочет отправить вас в Японию.

— Верно. — кивнула Кейко. — Но я буду писать тебе — если захочешь. Твой отец знает про письма?

Генри покачал головой.

— Прости, что из-за меня у тебя столько неприятностей, — сказала Кейко. — Я не буду писать, если от моих писем у вас разлад в семье.

— Мне скоро тринадцать. Отец в мои годы уехал из дома и нашел работу в Китае. Я уже взрослый, могу сам принимать решения.

Кейко подалась к нему:

— И что же ты решил, Генри?

Он подыскивал слова. На уроках английского в Рейнире не учили ничему подобному. Он видел в кино, как главный герой обнимает девушку, тогда обязательно звучит красивая музыка. Хорошо бы обнять Кейко, прижать к себе и не отпускать. Но Генри вырос в семье, где даже самые бурные чувства принято выражать кивком, в крайнем случае улыбкой. Он считал, что таковы все семьи, все люди. — пока не встретил Кейко и ее родных.

— Я… я просто…

Он должен отпустить ее, у нее своя семья, свой народ, своя жизнь.

— Я буду по тебе скучать. — Генри спрятал руки в карманы.

Кейко поникла.

— Ты и не представляешь, как я буду скучать, Генри.

Генри просидел еще час, слушая рассказы Кейко о всяких мелочах: какие игрушки мастерил отец для ее братишки, как старушка за стеной мешала всем спать — ночь напролет храпела и пукала, а сама спала как убитая. Время летело. Они больше не заговаривали ни о своих чувствах, ни о скорой разлуке. Они были вместе, но их будто разделяла колючая проволока: Генри по одну сторону, Кейко по другую.

38

Чужой 1942

Домой ехали в полном молчании. В последний раз Генри смотрел в окно на закат над лагерем «Гармония». Смотрел, как за полями показался завод «Боинг»: огромные корпуса, затянутые камуфляжной сеткой, — жалкая попытка скрыть целые фабрики от вражеских бомбардировщиков. Генри не произнес ни слова, молчала и миссис Битти, — должно быть, из сострадания. Она оставила Генри наедине с его мыслями, а все мысли были о Кейко.

Когда последнюю партию японцев переправят во внутренние лагеря, «Гармония» вновь станет местом Вашингтонской ярмарки, как раз накануне сбора урожая. Дрогнет ли чье-нибудь сердце, задумается ли кто-нибудь, зайдя в павильон полюбоваться коровами-медалистками? Вспомнит ли хоть кто-то, что два месяца назад здесь жили целые семьи? Сотни семей.

А что теперь? Через несколько дней Кейко отправится в Минидоку, штат Айдахо. В небольшой трудовой лагерь в горах, на границе с Орегоном. Ближе, чем Кристал-Сити, штат Техас, но все равно на краю света.

Простились они сдержанно. Решив отпустить Кейко, Генри держался отчужденно, он боялся причинить лишнюю боль и ей, и себе. Кейко — его лучший друг. Больше чем друг. Намного больше. Мысль о разлуке разрывала сердце, но признаться в своих чувствах, а потом расстаться было выше его детских сил.

Он лишь махнул ей на прощанье и улыбнулся. Даже не обнял ее. Кейко же быстро отвернулась. Он поступил правильно, разве нет? Отец однажды сказал: самый тяжелый выбор в жизни — не между хорошим и плохим, а между хорошим и лучшим. Лучшее — отпустить ее. Так и поступил Генри.

При всем при том его мучили сомнения.

Как ни странно, его отсутствия никто не заметил. А если и заметили, то всем было не до него. С отъездом заключенных солдатам и лагерным рабочим хотелось лишь одного — вернуться к обычной жизни. Они исполнили долг и могут забыть о грязном деле раз и навсегда.

Миссис Битти проявила чуткость: довезла Генри до китайского квартала и высадила недалеко от дома. Раньше за ней такого не водилось.

— Так ты здесь живешь? Ну что, парень, до осени, береги себя. И не вздумай переходить в другую школу. Осенью жду тебя на кухне, так? — Мотор работал вхолостую. Миссис Битти, затушив сигарету, ткнула окурок в запасную пепельницу, стоявшую на приборной панели на случай, если встроенная пепельница переполнится.

— До осени. Надеюсь, будут вести о вашем отце. Наверняка он жив-здоров, — ответил Генри.

Миссис Битти слабо улыбнулась:

— Спасибо, Генри. Спасибо, что помнишь. Я верю, он не пропадет. И ты тоже. — Она в упор взглянула на Генри: — И Кейко.

Генри проводил взглядом грузовичок: машина подпрыгивала на ухабах, а миссис Битти махала из окна рукой. Машина исчезла за углом. На улицах было тихо. Генри прислушался, не играет ли Шелдон на Джексон-стрит, но услыхал лишь рокот армейских грузовиков, визг тормозов да собачий лай вдалеке.

Он поднялся по лестнице, вдыхая густой запах вареного риса. Дверь в квартиру была приоткрыта, свет, что лился сквозь щелку, пересекала чья-то тень — пожилого мужчины, но не отца.

Генри переступил порог. За кухонным столом сидела мама и сморкалась в платок — глаза красные, нос распух. По стетоскопу на шее гостя Генри сразу догадался, кто это. Доктор Люк, один из немногих врачей-китайцев с частной практикой на Саут-Кинг, кого можно вызвать на дом. Он заходил однажды, когда Генри в школе «упал с качелей» и получил сотрясение мозга (на самом деле его столкнули — Чез постарался). Генри тогда вырвало, он потерял сознание, и мама тут же послала за доктором. Однако он быстро пришел в себя, и у мамы, несмотря на слезы, вид был не очень взволнованный. А сейчас она вся тряслась. Генри все понял.

— Генри, мама как раз про тебя вспоминала. Как ты вырос за последнее время! — Доктор Люк говорил по-китайски, вежливо, но голос был напряженным. Что же он медлит?

Мама встала со стула, упала на колени, больно прижала Генри к себе.

— Что случилось? Где папа? — спросил Генри, зная ответ.

Мама отстранилась, вытерла слезы и заговорила бодрым голосом, совсем не вязавшимся со словами:

— Генри, у папы удар. Знаешь, что это значит?

Генри мотнул головой, хотя он смутно помнил старика Ви, торговца рыбой, который вечно заговаривался и взвешивал дневной улов одной правой — левая висела плетью.

— Генри, удар очень серьезный. — Доктор Люк положил ладони на узкие плечи мальчика. — У твоего отца большая воля к жизни. Думаю, он выкарабкается, но ему нужен покой — хотя бы месяц. И он едва может разговаривать. Речь, скорее всего, восстановится, но в ближайшее время всем нам придется трудно. Особенно ему.

Генри расслышал лишь слова «едва может разговаривать». Отец и так почти не разговаривал, а за последний месяц вообще не сказал Генри ни слова. Ни «спокойной ночи», ни «здравствуй», ни «до свидания».

— Он умрет? — прерывающимся голосом спросил Генри.

Доктор Люк покачал головой, но Генри угадал правду. Он перевел взгляд на мать — на лице ее читался ужас, она молчала. Что она могла сказать?

— Почему это случилось… как?

— Кто знает, отчего такое случается, Генри. Твой отец о многом беспокоится, а ведь он уже немолод. В Китае он прожил такую трудную жизнь. Невзгоды старят человека. А теперь еще и война…

Волна стыда захлестнула Генри, накрыла с головой. Мать взяла его за руку:

— Не вини себя. Даже не думай. Это не из-за тебя — из-за него самого, понятно?

Генри кивнул, чтобы успокоить ее, но внутри все заледенело. У них с отцом было так мало общего. Генри никогда не понимал его. И все равно другого отца у него нет и не будет.

— Можно мне к нему?

Он взглянул на мать, а та — на доктора Люка; доктор, чуть помедлив, кивнул. Из дверей отцовской комнаты на Генри пахнуло ароматическими палочками и моющим средством. Мама включила небольшую лампу в углу комнаты. Когда глаза Генри привыкли к полумраку, он разглядел отца — тот казался маленьким, слабым. И лежал на постели точно арестант — туго укутанный одеялом, грудь вздымалась судорожно, неровно. Бледный, половина лица опухла, будто побывала в драке, а другая наблюдала со стороны и не вмешивалась. Рука вытянута вдоль тела, ладонью вверх, длинная трубка вела от запястья к склянке с прозрачной жидкостью на столбике кровати.