Турция. Записки русского путешественника - Курбатов Валентин Яковлевич

Речь в этих спорах шла о спасении души и, как писал тот же Карташев, «под внешне миллиметрическими различиями лежала живая мука души, терзаемой исканием истины не только умом, но и всем сердцем».

Смею думать, что таким раздалось эхо Павлова пламени, Иоанновой высоты Слова и завещанного Лукой внимания к существу веры.

Прежде чем уехать, мы взяли последний урок у аистов на Центральной площади города. На ней закипал предвыборный митинг. Гремела музыка, плескались тысячи флагов, мегафоны кричали во все стороны света, охранники цепко ощупывали глазами толпу, оберегая своих кандидатов, машины гудели все сразу, норовя проехать через толпу. А аисты на прекрасной, стройно переходящей площадь аркаде, на каждом столбе по семье спокойно и ровно жили своей неспешной, ни на одно движение не ускоряемой жизнью, потому что их время превращалось в вечность. Мы с завистью улыбнулись их достоинству, пригласили в Россию («не пора ли, мол, к нам?»), но сами все-таки были дети беспокойной улицы и торопились засветло попасть в Кизик на берегу уже другого — Мраморного — моря. Да какое засветло? Опять вовсю горела ночь, когда мы добрались до отеля с египетским именем «Асуан».

Рожденные в Евангелии

Город нов и беден. Из древностей едва-едва виднеется один мощный фундамент храма Траяна, который когда-то соперничал за право зваться «чудом света». Но археологический музей Кизика обнаруживает замечательные богатства. Его изящные мраморные сюжеты, взятые, вероятно, из роскошных домов траяновых времен, позволяют вспомнить о византийских женщинах, те начинали биографии в неге и роскоши, пирах и праздных беседах, а заканчивали как собеседница Иоанна Златоуста дьяконисса Олимпиада, по одному из преданий, окончившая дни как раз здесь, в Кизике, игуменьей малого монастыря, не слыша злой клеветы этого пышного рода. Иоанн писал ей: «Ты умеешь и в больших и многолюдных городах жить как бы в пустынях, будучи предана тишине и спокойствию, поправ житейскую мишуру». Он знал, как клевещут на нее прежние подруги, оставшиеся в дворцовых покоях, и их сановные «друзья», но знал и то, что в ее «женском теле, более слабом, чем паутина, достаточно сил, чтобы со смехом встречать суд и бешенство сытых мужей».

В музее нельзя снимать — он едва открыт и еще не обнародовал своих сокровищ в печати. И я жалею, что хоть на фотографии нельзя унести одну из крылатых фигур, которая кажется мне прекрасным символом духовного полета византийских дьяконисс.

И как тут не вспомнить девять мучеников, обезглавленных здесь за Христово имя в третьем веке и в 1687 году вышедших на Русь, когда они избавили Казань от горячки и были почтены храмом, свято хранившим уже из турецкой земли привезенные мощи.

К останкам Полихрониева монастыря мы добираемся в полдень. Это действительно подлинно останки, последние «косточки». Дачные коттеджи вокруг равнодушно, если не враждебно глядят на затянутый злыми кустами, почти потерявший очертания остов храма. Они бы уже прибрали эту землю к рукам, да пока не решаются. Плакия (так символически для нашего слуха зовется этот дачный поселок) беспамятна поневоле. Жители приехали сюда при переселении народов в 1923 году, когда ее «чистили» от греков, отправляя их «на родину», где они никогда не жили, и привозя сюда из Македонии мусульман, которые никогда не знали этой земли и веры.

А ведь это был монастырь, где игуменом служил святой Мефодий, к которому приезжал, жил здесь, молился и думал о славянской азбуке его великий брат Константин Философ, в иночестве Кирилл. Скорый и острый умом, он с семи лет зачитывался Григорием Богословом и воспитывался вместе с будущим императором Михаилом. Блестящий полемист, Константин отстаивал свою веру перед мусульманами и хазарами, о чем написаны умные книги от житийно-богословских до щегольски-постмодернистских.

Он учил и в Херсонесе, где через столетие примет крещение князь Владимир и примет именно потому, что теперь Христу можно было молиться на родном языке, что Кирилл и Мефодий победили «пилатников». Ведь мир до этого чтил Истину и Жизнь только на трех языках — тех, на которых была сделана обвинительная надпись на кресте Спасителя мира: на иудейском, греческом и латинском. Но ведь Он был спасителем мира, и славяне искали нового слова не менее остальных народов. Они и обратились к Михаилу с просьбой об изложении им его веры. Когда император посылал Кирилла, тот спросил: есть ли у них азбука? И когда узнал, что нет, ответил со смущением, что учить без азбуки все равно, что писать на воде.

Вот тут и началась его борьба с «пилатниками»: «Что добро и что красно, во еже жити братии вкупе?» Борьба была мучительна и могла кончиться поражением, если бы не прежние заслуги Кирилла и Мефодия перед Церковью и если бы римский папа Адриан не решился отслужить первую славянскую литургию в храме Святого апостола Павла сам. Когда Кирилл в 869 году на сорок втором году жизни умер в Риме, Мефодий намеревался, исполняя волю матери, завещавшей, что кто умрет первый, пусть возьмет брата в свою обитель, привезти Кирилла сюда, в близкий его сердцу Полихрониев монастырь. И уже готовы были повозка и корабль, но папа сумел настоять, чтобы Кирилла похоронили в Риме в храме Святого Климента, чьи мощи Кирилл некогда обрел в Херсонесе и привез в Рим.

До крещения Руси было еще сто лет, но азбука уже ждала нас, уже для славян перевели Евангелие и Псалтырь. Ждали служебные книги, чтобы мы, в отличие от других народов, начали свою письменную жизнь сразу с Христова слова:

Такого не было нигде возникновенья

Науки в вере! Азбука взросла

У нас в дыхании церковного тепла

В словах Евангелья приняв свое рожденье.

К. Случевский

Мы становились народом у источника Богопознания, «из него же, как сказано в тропаре Первоучителям, — даже до днесь неоскудно почерпающе». Мы можем замутить этот источник, но вода его останется живой до нашего опамятования, потому что формула ее написана на небесах. Отчего и болит сердце, глядя на погибающую святыню.

Пока мы рубили волчцы и тернии, впившиеся в тело церкви, чтобы открыть остатки колонн и не дать земле поглотить святые кресты на них, внимательные турки известили местную жандармерию. Мало ли что на уме у этих русских. В жандармерии улыбнулись рвению бдительных жителей Плакии и обещали присмотреть за обителью побережнее.

Море еще раз-другой выглянуло из-за нескольких поворотов, и дорога ушла в уже привычные поля и все ненаглядные оливковые рощи, чтобы вечеру привести нас к Никейскому озеру — безмолвному, отражающему в своем сверкающем зеркале одинокую лодку с китайски тщательным силуэтом рыбаков на закатном небе, всякую чайку в полете и инверсионный след самолета. И в воде мир казался реальнее, чем на берегах, как левитановский пейзаж бывает правдивее самой природы.

Первый. Последний

В Никею въехали в темноте, так что ее прекрасные стены снимали при свете фар, раздвигающем арки и башни как роскошный занавес средневекового театра. Родная по первой поездке София была подсвечена и, зажатая темнотой и теснотой обступивших кварталов, казалась меньше и домашнее, чем была прежде.

И наутро она не выросла, хотя мы начали день не с нее, а с уходящего в озеро мыса, на котором стоял сенат, потому что уже знали, что Константин Великий сзывал собор именно в сенате. Я до некоторого времени полагал, что христиане до Миланского эдикта 313 года, позволившего им выйти из подполья, вообще не строили храмов, потому что гонения не кончились и с Константином, а уж до него были просто беспрерывны. Но потом прочитал у нашего церковного историка В. В. Болотова, что «в благоприятную эпоху… христиане начали строить отличавшиеся известным великолепием обширные храмы». 23 февраля 303 года была, в соответствии со старыми хрониками, разрушена землетрясением великолепная никомедийская церковь. На другой день последовал жестокий эдикт Диоклетиана, предписывающий разрушать христианские храмы и отнимать книги. Так что если что и успели построить, было обречено.